Тирания мух - Мадруга Элайне Вилар

Касандра молча кивнула. Она не знала, что сказать.

— Ладно. А теперь расскажи мне о твоем отце. Не бойся. Расскажи Усатому дедушке. И если будешь хорошо себя вести, я подарю тебе платье в цветочек, красивое платьице, как у взрослой девушки, окей?

Человек кричит, и его крик пролетает между ног слона, раскачивающегося на странице. Плывет по течению, имитирующему волоски хобота. Калия слушает звон медалей, этот незначительный звук, не замечаемый никем, кроме нее. Есть еще много таких звуков. Например, странное журчание крови в аорте. Легко услышать журчание крови в аорте человека с медалями, не говоря уж о ржавом поскрипывании на внутренней стороне бедер девушки в цветастом платье. И почему никто не слышит звук ногтя, скребущего по коже, задается вопросом Калия, звук экземы, который разносится там, снаружи, вдалеке от дома, щелканье и судороги мира. Калия прижимает карандаш к белому листу, чтобы услышать хруст, и вдруг встречается глазами с женщиной.

— Калия, посмотри на меня.

Калия не слушает. Сейчас ее больше занимает цвет и звук крыла, которое начало появляться у слона между ногами.

— Я сказала, посмотри на меня. Давай поговорим.

Поднять глаза не сложно. Проще и быть не может. Нужно поправить линию, изгиб крыла возле ног слона, который на глазах принимает вид кокона. В воображении художницы анатомически совершенное животное способно превратиться в летающий зародыш.

— Это же ты, я права? — спрашивает женщина на каблуках, которую Калия знает под особым именем из двух повторяющихся слогов: ма-ма.

Какая разница, чего она хочет? Нога и крыло.

Нога, превращающаяся в крыло.

Бабочка как оболочка, в которой спит слон.

Слон как протобабочка.

Калия внимательно слушает: женщина напротив нее — целый оркестр звуков, невидимых звуков, которые улавливает только Калия. Сложно сконцентрироваться на рисунке, когда все время отвлекаешься на то, как хрустят ее волосы. И, прислушавшись, вдруг понимаешь, что волосы любого живого существа постоянно растут — этот процесс не останавливается и после смерти. Волосы — единственное живое, что нас сопровождает всю жизнь, только они способны доказать торжество понятия «жизнь» над понятием «исчезновение», мы не настолько конечны, как нас хотели заставить поверить, есть и другие вещи, расцветающие в тишине. То есть на уровне инфразвука личинки мух растут во всех измерениях. К примеру, сами мухи издают хлопки, когда гадят на шторы, защищающие окна от любопытных взглядов прохожих. Как раз в этот самый момент, когда разум Калии пытается сосредоточиться на рисунке, одна из мух решила усесться и нагадить на одну из медалей, позвякивающих на груди мужчины. И только звук, с которым мушиный помет приземляется на жесть, ошибочно именуемую золотым сплавом, доставляет Калии радость и примиряет со всей этой ситуацией. Затем она вновь слышит голос женщины:

— Я только хочу, чтобы ты сказала мне правду. Скажи мне, это ты, там внутри? Бог начнет разговаривать со мной в какой-то момент?

Человек с медалями кричит, и его крик проскакивает между крылом слона и ногой бабочки. Чудовище на рисунке Калии может быть одним из множества образов, которые принимает Бог, когда отказывается говорить и покидает нас.

Муха гадит на другую медаль на груди кричащего человека. Потом на следующую и еще на одну.

Мухи постоянно гадят. Калия думает, что мухи — это бабочки, которых заслуживают обитатели этого дома.

Для того чтобы эта история стала настоящей любовной трагедией, достойной внимания поэта Елизаветинской эпохи, о чьей личности до сих пор спорят самые сведущие знатоки английской драматургии, для того чтобы моя история приняла вид реальной домашней драмы, в ней произошел побег и появился кастрирующий отец, отправившийся на мои поиски. В этой домашней драме фигура отца не окрашена черной краской — в ней все персонажи серы: черные точки с белыми пятнами, и наоборот, что придает большую достоверность сюжету. Это порождает разочарование. И злость, потому что у отца недостаточно крепкие яйца, чтобы сделать из меня героиню трагедии, у него на лице написано: он понятия не имеет ни как установить порядок, ни как воспитывались его дети. Только теперь он осознает это и в глубине души сожалеет о том, что важность военной формы перевесила отцовский долг. Он вызывает жалость и гнев. Жалость — потому что на самом деле хочет быть хорошим отцом и не знает как. Ему стоит труда взять мои трусики кончиками указательного и большого пальцев и вложить в мои руки этот предмет одежды, испачканный потом и бог знает еще какими интимными выделениями. Он понимает, что произошло, и чувствует отвращение к трусикам и к тому, что нарушил интимную неприкосновенность дочери. Мне бы помочь отцу и забрать их у него. И нужно бы, да только гнев вытеснил милосердие, окей? Захоти я стать героиней этой истории, это не обяжет меня ни к чему — ни к доброте, ни к снисходительности. В действительности я могла бы быть антагонистом, черным пятном с белыми пятнами, абсолютно правдоподобным персонажем, лишенным ненависти к своему отцу и в то же время не желающим облегчить ему жизнь.

Пытаясь вернуть мне трусы, отец мечется из стороны в сторону. Он сутулится. Каким же он кажется старым! Старым и потрепанным. Думаю, это из-за веса медалей: они лязгают, бряцают, исполняют концерт старинных вещей. Вернее всего, именно медали постепенно превратили отца в тень.

Да, его старость прямо бросается в глаза. На самом деле он довольно посредственный персонаж. Ему всегда хотелось прослыть хорошим отцом и разрушить миф о том, что военные не умеют быть снисходительными к детям, и неважно, насколько гнусны и отвратительны наследники.

Чтобы вы понимали, я отношусь и к тем, и к другим.

В конце концов отец решает положить трусы на стул и делает это с такой осторожностью, что движение кажется неестественным, заученным, отрепетированным и наигранным. Я бы предпочла, чтобы он ударил меня, но не смотрел этими мушиными глазами.

— Ка-касандра…

Какасандра. Опять. Моему имени предшествует навозная приставка.

— Ка-касандра, ты же была лучшей из всего помета…

В голосе звучит такая горечь, что отца становится жалко.

Почти.

Он произнес: помета. Мог бы сказать что-то другое. Например: ты была лучшей из всех моих детей, моей гордостью, моей отрадой, и тем не менее выбрал именно это слово, которое низводит меня до уровня любимой собачки из слабого помета, добавляя зловонную приставку к моему имени, чтобы окончательно все испортить, как всегда.

Было бы не так обидно, если бы он сказал: «Хорошая девочка» — и швырнул бы мне кость, окей?

Не то чтобы я ратовала за чистоту языка, но если воспринимать это все как домашнюю трагедию или драму, отец выбрал самый отвратительный способ донести свою мысль. И мало того, он пополнил список своих прегрешений, подняв вверх указательный палец — типичный авторитарный жест, благодаря которому его узнавали на парадах и фотографиях рядом с Усатым дедушкой.

— Ка-касандра, какая г… гадость! Какой с… стыд!

— Я люблю ее.

Ага. По глазам видно, как у него выворачивает желудок, а мне не остается ничего другого, кроме как со всем доступным мне достоинством принять на себя роль трагической героини. Признание в любви ничего не меняет, по крайней мере в голове отца, который продолжает демонстрировать отвращение, однако оно хотя бы может послужить хорошей драматической завязкой для дальнейшего развития конфликта. Чтобы вы понимали, это не так-то просто, окей? В этом произведении выступают не персонажи Елизаветинской эпохи, придуманные гением, а заурядная группка родственников, управляемая голосом отца.

— Как давно ты это поняла? — кричит он.

Я пока не могу определить, что важнее: рык, который вырывается из его рта, или обвиняющий тон.

Он не ждет от меня ответа, и именно в тот момент я понимаю, что вопрос был направлен в другую сторону: пассивным наблюдателям домашней драмы — маме и Калебу, недвижно созерцающим всю эту сцену с пониманием и удовлетворением на лицах. Например, у мамы на губах играет ее лучшая улыбка — улыбка женщины, живущей без оргазмов, но с жаждой мести, которую она прямо сейчас примется вкушать холодной. Даже Калия на мгновение поднимает голову, выходит из режима рисования и фокусируется на конкретном предмете — моих трусах цвета фуксии, сверкающих, будто предмет из другого мира, среди серой мебели гостиной.