Манохар Малгонкар - Излучина Ганга
— А вот и сигареты, — обрадовался инспектор. — Тьфу, я же просил две пачки, а вы притащили жестянку?
— Пачек не было. Только по пятьдесят штук, — ответил констебль.
— Про масала-пан не забыли, надеюсь?
Тукарам вернулся только на четвертый день. Он пробрался украдкой, через задний двор. Следов пытки не было видно на его теле, но он едва мог ходить. Он смотрел, как затравленное животное, большими, словно застывшими глазами. Тукарам даже посидел немножко, прежде чем Аджи заметила его, сгорбленного и жалкого. Страшное это было зрелище! Аджи подала ему чашку чаю и только потом позвала Гьяна.
Чашка тряслась у Тукарама в руках. Ярость и презрение охватили Гьяна, когда он посмотрел на него.
— Что они сделали с тобой? — спросил он, едва только Аджи ушла в кухню.
Тукарам лишь глядел во все глаза на хозяина, ничего не отвечая.
— Лед? Они посадили тебя на глыбу льда?
Тукарам отрицательно мотнул головой. Слезы мелькнули у него в глазах и покатились по щекам.
— Нет, они засунули ледяную палку мне в… О, этого мучения я не мог вынести.
— Еще что?
— Они… они принесли толченый перец и… О, не спрашивай меня, чхота-баба, что они сделали. Это так неприлично, так стыдно.
— Ладно, рассказывай дальше!
— Больно, ох, как мне было больно. Они били меня веревкой по пяткам, каждый удар пронзал все мое тело до самой шеи.
— Но почему же ты не кричал, дурак?! Заорал бы во всю мочь, чтобы каждый прохожий тебя услышал!
— Заорал бы! Чтобы я не кричал, они пихнули полицейский башмак мне в глотку. Больно и стыдно. Стыд хуже, но перенести боль я не смог. Лучше бы мне умереть. Теперь мне придется уйти. Оставаться у вас в доме после того, что случилось? И в деревне тоже….
Черная ярость ослепила Гьяна. Он едва сдерживался, чтобы не броситься с кулаками на бедного, едва дышавшего старика.
— И ты сказал то, что они хотели, — изменил показания?
Тукарам низко наклонил голову. Плечи его тряслись от неудержимых рыданий.
— Говори, Тукарам. Говори правду!
Тукарам молча подполз к нему.
— Прости меня, чхота-баба, прости меня. Я уже старик, но я никогда еще не валялся ни у кого в ногах. Теперь я молю тебя — прости! Я ел ваш хлеб, но я предал хозяина. Не мог вынести. Это слишком много — позор и боль.
Гьян отпихнул босой ногой жалкого, рыдающего человека.
— Это все, что я хотел знать. Можешь убираться. И чтобы ноги твоей больше не было в доме.
Старик ошеломленно посмотрел на хозяина, еще не до конца понимая, и тихо заплакал. Юноша ответил ему безжалостным взглядом. Со двора донесся слабый звон медных колокольчиков. Тукарам встал было на ноги, но со стоном снова сел.
— Мне некуда идти. Куда я денусь?
— В нашем доме для тебя больше нет места.
Тукарам утер слезы рукавом рубахи, прислушался к звону колокольчиков. Потом он поднялся, держась за стену.
— Пора поить Раджу и Сарью, — пробормотал он.
— Нет, ты больше не будешь поить волов, — твердо сказал Гьян. — Я прошу тебя об одном — уходи.
Старый слуга бросил на него долгий, умоляющий взгляд, как загнанный зверь На охотника. Прижимаясь к стене, он сделал один шаг, потом другой. Лицо его было искажено болью и ужасом. Молодой хозяин смотрел ему вслед до тех пор, пока он вышел из дома и пропал из виду.
Волы и браслеты
День оправдания Вишнудатта был страшным днем для Малого дома. Аджи и та утратила свое спокойствие. Впервые вечный светильник в комнате бога Шивы погас.
Никто, кроме Гьяна, не подтвердил на суде, что Вишнудатт был тогда в поле. Работники, трудившиеся в Пиплоде, клялись и божились, будто не видели его перед этим несколько дней. Тукарам заученно твердил, что глаза его слабы и на расстоянии нескольких ярдов все предметы сливаются для него в сплошное пятно: к тому же, будь у него даже отличное зрение, он, мол, все равно ничего бы не рассмотрел на другом конце поля — мешало поваленное дерево. Во время перекрестного допроса он объяснил, что на предварительном следствии все выдумывал из-за своей преданности Малому дому.
— Жалкий, ничтожный трус! — бормотал Гьян себе под нос, когда допрашивали Тукарама. Старик говорил без запинки, каждое слово было отрепетировано заранее. В этот момент Гьян ненавидел Тукарама сильнее, чем Вишнудатта. Но вдруг как-то исподволь пришло к нему воспоминание о своей собственной трусости там, на залитом солнцем поле. Ведь это он, Гьян, держался на безопасном расстоянии вместо того, чтобы пойти вперед вместе с братом. Тукарама, в конце концов, можно понять — его зверски мучили в полицейской камере пыток. А что оправдывает Гьяна? Может быть, его верность доктрине ненасилия, к которой он так охотно присоединился? Но ведь ненасилие касается только политических взглядов, это метод борьбы с англичанами. Разве может оно стать жизненной философией человека?
Инспектор полиции купил себе новый мотоцикл. Большой дом заказал грандиозную пуджу семейному богу. Пандит старался, как никогда. А Гьян, чтобы хоть немного отвлечься, с головой ушел в свои обязанности карта — хозяина Малого дома.
Дня через три после суда Аджи за обедом спросила:
— Когда ты думаешь возвратиться в колледж?
Гьяна сначала поразил этот вопрос. После смерти Хари он и не помышлял о колледже.
— Я не поеду больше в колледж, — ответил он Аджи.
— Ты должен ехать. Остался всего год.
Он не мог согласиться. Та полоса в его жизни ушла в прошлое.
— Вся моя наука теперь здесь — обрабатывать землю, заботиться о тебе.
— Обо мне заботиться не нужно, — сказала старушка совсем спокойно. — Ты должен поехать и закончить ученье. Станешь большим человеком — сборщиком налогов в районе. Так хотел твой отец. И Хари тоже. Это твой долг перед памятью брата.
— Мой долг Хари никогда не оплатить, — серьезно ответил Гьян. — Если бы я исполнил свой долг, он бы не умер.
Но Аджи твердила свое.
— Он, бывало, костюм себе не купит или башмаки, только бы у тебя было все необходимое. Он и не женился из-за этого, хоть было много подходящих невест. А теперь ты не хочешь закончить учение. Ради чего же он все отдал, себя не жалел?
Совсем из ума выжила бабка. Где они достанут столько денег? У них осталось всего-навсего акров пятьдесят. На прожитие хватит, но не на колледж. Другое дело, когда у тебя есть старший брат, который за всем смотрит и во всем себе отказывает. Как, интересно, она это представляет себе — он вот так возьмет, все бросит и уедет?
— Землю сдадим арендаторам, — Аджи словно прочитала его мысли. — Даже если один год урожай будет поменьше — не беда. Волов нам придется продать.
— Продать Раджу и Сарью? Для Хари они были как дети.
— Волы не могут заменить детей.
— Да и кто их у нас купит? Им по десять лет.
— Мы можем продать их в Сонаварди, в институт, где готовят эту, как ее, сыворотку для прививок. Они всегда охотно покупают скотину. Надо только сообщить им — приедут и заберут.
— Так-то оно так, — рассердился Гьян, — но знаешь ты, что они вытворяют с животными? Там, в этом институте? Делают надрезы по всему телу и начиняют микробами оспы. Животные заболевают. Потом получается лекарство — сыворотка. Ее выкачивают, а животных отдают мясникам. Только к тому времени от них остаются кожа да кости.
Аджи кивнула.
— Да, я все это знаю.
— И все-таки хочешь продать Раджу и Сарыо? Чтобы с них содрали шкуру по частям, а потом пустили на мясо?
— Скотина — не человек!
Невозможно поверить! Это говорила Аджи, которая нянчилась с ними, когда они были еще телятками, любимцами всей семьи. Бывало, стоило ей их позвать, и они тотчас приходили и жевали кочерыжки прямо у нее из рук. А потом они попадали к Тукараму, который ласково расчесывал их и каждую неделю до блеска полировал тамариндовым соком колокольчики. Гьян не забыл, как по дороге со станции они с Хари спрыгнули с телеги, жалея волов.
Конечно, Аджи сама не знает, что говорит. В другое время он бы над ней посмеялся. Но теперь сказал только:
— Да за них много и не выручишь. Эти, из института, платят по весу — две аны[23] за фунт. Получится не больше ста пятидесяти рупий.
— Такие деньги тоже на земле не валяются, — стояла на своем Аджи.
— А ты знаешь, сколько мне придется заплатить денег, чтобы кончить колледж? Не меньше семисот рупий.
— Знаю, — отвечала Аджи. — Вот за это ты выручишь остальные пятьсот.
От изумления он лишился дара речи. Старушка сняла с рук золотые браслеты.
— В каждом пять тола[24], — сказала она, — но крайней мере, столько было, когда их сделали.
«Когда их сделали»… Пятьдесят лет назад!
Сама Аджи была тогда еще девчонкой — упрямой, неуступчивой. А теперь старая, морщинистая, седая женщина расстается со своим сокровищем. Но такой она и осталась — упрямой и непреклонной. Гьян чуть не плакал, глядя на ее обнажившиеся запястья.
