Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР
Ну-ну, фанты — повод для дозволенных поцелуев, предлог для вожделений, замаскированных добропорядочностью.
— Никаких фантов, — говорит фройляйн Ханна и тотчас, без паузы, добавляет: — Прошу прощения, что я вмешиваюсь, может быть, вы предпочитаете фанты?
Ты только погляди, какая она у нас искусница, фройляйн Ханна, а может, уже такая лукавая интриганка. Я делаю вид, будто не слышал ее вопроса.
— Давайте рассказывать страшные истории, — говорит сухопарая блондинка с козьим взглядом.
На этом и порешили, после чего бледная блондинка начинает рассказывать. Она рассказывает так, будто отгрызает каждую фразу от целого куска, а потом выплевывает.
На дворе зима, рассказывает она, я в лавку, за хлебом. Стоит какой-то человек, подглядывает. Я назад, в дом. А где же хлеб? Там стоит какой-то человек, поди знай, что у него на уме. Мать со мной. Человек все стоит. Мать стучит к ответственному за противовоздушную. Ответственный выходит с нами, смеется, зубов нет, а смеется. Это снеговик, а мы испугались. Правда, страшно?
— Да ни капельки, — говорит пухленькая брюнетка, после чего сама рассказывает какую-то историю, которую считает очень страшной. Она бежит от грозы и видит на бегу человека без головы.
— Да будет тебе, — протестуют другие, — знаем мы твою историю, он просто натянул куртку на голову от дождя.
Девочки начинают уговаривать меня, фройляйн Ханна смотрит умоляюще. У меня нет в запасе страшных историй, мне пришлось бы их выдумывать, а я строго-настрого запретил себе что-нибудь выдумывать, после того как написал роман про человека с тринадцатью догами, но об этом я, разумеется, девочкам не говорю. В лучшем случае я могу рассказать им недавнюю и не совсем обычную историю из своей жизни, что могу, то могу. Девочки не возражают.
— Итак, это было совсем недавно, — начинаю я, — между военным летом и военной осенью одна тысяча девятьсот сорок третьего года, и мы плыли по Эгейскому морю. Мы — это был я и другие солдаты моего батальона, а время то самое, когда итальянцы вышли из войны против всего мира, которую затеял Гитлер. Когда итальянцы заявили о своем выходе из войны, я был в отпуске, у своих родителей, и мы свозили рожь с поля. Вот стою я на самом верху скирды, поддеваю вилами, а тут бежит из дома девочка и кричит мне и моему отцу: «Трусливые итальянцы подло нас бросили!» Девочка отродясь не бывала в Италии, не видела ни одного живого итальянца, но она уже знает, что они трусливые. То есть повторяет услышанное от взрослых. Терпеть не могу, когда повторяют чужие слова, — говорю я, бросая взгляд на Ханну. — И мы должны стараться, чтобы не истратить половину жизни на повторение чужих слов.
— Дальше, — просит блондинка с козьим взглядом. Она, видимо, не любит, когда ее поучают.
— И я начинаю подпрыгивать на своей скирде, — продолжаю я, — и взмахиваю вилами, как дирижерской палочкой, и пою: Скоро конец! Скоро конец!
«Эй ты», — кричит мне отец из риги и прикладывает палец к губам, чтоб я молчал, и я умолкаю, так как спохватываюсь, что эта девочка, эта Грета, которая принесла нам известие, одна из девушек фюрера, ну, вы знаете, что это такое. По счастью, Грета не злая и не коварная, как я убеждаюсь на другой день. Она никому про меня не рассказала, никому не донесла про мою пляску радости на скирде.
Короче, я использую каждый день отпуска, который у меня еще остается, и стараюсь по возможности не думать о войне. Мы все время старались не думать, хотя это очень редко удавалось.
Между тем мою часть переводят из-за Полярного круга в Грецию, о чем меня извещают телеграммой. Тем самым отпуск закончен, и я должен возвращаться в часть.
Вскоре я оказываюсь на островах, о которых наш учитель истории в городской школе всегда говорил с большим волнением. «Мальчики, какое чудо, ведь на этих островах бок о бок обитали люди и боги!» — восторгается он, хотя, конечно же, сам никогда их не видел, эти Эгейские острова. Наш учитель истории с пенсне на крючковатом носу не видел ни тех людей, ни тех богов, а все, что он про них знает, он знает от Гомера и называет свои знания гуманитарным образованием.
До сих пор Эгейские острова были заняты союзниками Гитлера, итальянцами, и греческие женщины любили итальянских солдат, как финские — немецких. Занятные, что и говорить, военные успехи. А когда итальянские солдаты уходили, чтобы уступить место немецким, среди островитянок стоял великий плач.
Людей из нашего батальона разбрасывают по островам редкими вкраплениями, как крупинки соли на отварную картошку. Итак, над нами — гомеровское небо, оно высокое и синее, а море синее и прозрачное, и по вечерам оно светится, и весла у рыбаков словно осыпаны золотой пыльцой, а светятся так мертвые морские зверушки, которых невозможно увидеть, пока они живы, и все это, вместе взятое, называется свечением моря.
Нас втроем высаживают на остров Иос: ефрейтор Краузе, радист Мюллер и я, солдат Эзау Матт. Корабль, высадивший нас, уходит дальше, к ближайшему острову, чтобы высадить и там аналогичную тройку. Немецкое командование вынуждено экономно обходиться со своими солдатами. Никто тут никому не машет, не глядит с тоской вослед, корабль скрывается из глаз, а мы стоим в гавани, и за спиной у нас незнакомый остров, то ли Сцилла, то ли Харибда, готовая в любую минуту разверзнуться и поглотить нас.
Жители острова относятся к нам отнюдь не враждебно, напротив, даже здороваются, когда встретят, а письмоводитель в мэрии говорит самую малость по-французски, у него светлые кудри, он всегда свежевыбрит и выглядит совсем не так, как полагается выглядеть греку.
Комендант острова — ефрейтор Краузе. Он намерен вступить в контакт с письмоводителем, для каковой цели ему нужен солдат Матт с его жалкими школьными знаниями французского. По счастью, у Матта есть не только жалкие знания, но и руки-ноги, которые весьма помогают при разговоре, вдобавок он в свое время подвизался на любительской сцене. Ефрейтор Краузе, комендант острова, приказывает, чтобы отныне мэрия считалась портовой комендатурой, и мы устраиваемся там в боковом помещении. Мы распаковываем свою мебель, иными словами — свои егерские рюкзаки. Солдат Мюллер, радист, тотчас устанавливает связь с кораблем, который нас здесь высадил. Связь не очень надежная. Вокруг множество мелких островков со сравнительно высокими горами.
Нам оставили провизии недели примерно на три, а по истечении этого срока привезут очередную порцию. Денег нам дали достаточно, в немецких марках и в греческих драхмах. Но всего щедрей нас снабдили маленькими желтыми таблетками размером со шляпку декоративного гвоздя, против лихорадки, и эти таблетки мы должны принимать регулярно, чтобы не подхватить южную лихорадку, лихорадку, которая свирепствует на островах. Таблеток отсыпали такой щедрой рукой, словно нам предстоит в случае нужды ими питаться.
На второй день нашего островного бытия связь окончательно прерывается. У нас нет больше контакта с немецкими завоевателями, наша гавань — естественная гавань, объясняет нам Костас, письмоводитель, но перед ней, словно форпост, расположен остров, и этот самый остров препятствует связи, как утверждает радист Мюллер. Он может у нас прямо на глазах заболеть. Лучше три дня без пищи, чем три — без радиосвязи. Мюллер переносит рацию в рыбацкую лодку, он хочет выехать за упомянутый остров и оттуда направить писк своей морзянки немецким друзьям и товарищам на борту корабля. Один из рыбаков предлагает выгрести за остров, но тут вмешивается комендант Краузе. Рыбак запросто может оказаться шпионом, уж лучше сам он, комендант Краузе, исполнит роль гребца и доставит Мюллера туда, где тот сможет свободно выговориться или свободно напищаться.
И они едут, а Костас, письмоводитель, и я — мы стоим на молу и глядим им вслед. Мы видим их долго, долго, все еще видим, все еще видим. Южное море вносит полную сумятицу в наши представления о расстоянии. Оно сбивает нас с толку, не иначе к этому приложили руку сами боги, и вдруг они вообще открыто вмешиваются в игру. Неподалеку от ладьи Мюллера и Краузе всплывает подводная лодка. Первым ее замечает Костас, он толкает меня в бок и говорит: «Anglais!»[7]
Мы видим, как английская субмарина приближается к греческому судну Мюллера и Краузе, а происходит это по приказу или добровольно, мы установить не можем; нам все видно, но ничего не слышно, и мы ясно видим, как Мюллер и Краузе переходят на борт лодки. Мюллер переходит со своей рацией, оба исчезают в брюхе лодки, и лодка снова погружается, а рыбацкое суденышко, беспомощное и жалкое, болтается на синей глади, покуда рыбаки не возвращают его в гавань.
По наивности я обшариваю его в поисках какой-нибудь весточки, но ничего не нахожу. Со страху у Мюллера и Краузе явно вылетело из головы, что их когда-то научили писать.
Интересно, кто я теперь такой, комендант острова или пленный у греков? В ближайшие часы это должно выясниться. Костас обращается со мной как и раньше, а вовсе не так, будто я — его пленный.