Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР
Победители, как недолгое время величают себя американцы, культивируют некое понятие, называется оно исправление содеянного. Некоторые немцы размышляют на эту тему и понимают, что имеется в виду, некоторые застревают на середине размышлений, а многие вообще так и не принимают значение этого слова. Исправлением содеянного, считают они, пусть занимаются другие народы, те, кто втянул немцев в войну. Всем видно, что мы сидим теперь, как ощипанные куры на развалинах своего курятника. Вот пусть другие и исправляют!
Какой же еще бог должен явиться, чтобы убедить этих немцев, что, затевая свои войны, они сами снова и снова оказывались виноваты?
Странным образом мой штудиенрат Хёлер очарован человеком в полосатой куртке. Он заставляет Ранца делиться лагерными впечатлениями и задает мне вопрос: «Как же мы могли этого не знать?»
Человек по имени Ранц несколькими годами моложе меня, и, не звучи мои слова чересчур непочтительно, я бы назвал его красавчиком. Люди с такой внешностью до недавнего времени сбивали вражеские самолеты либо пускали на дно водоизмещения во столько-то тонн, были кавалерами рыцарского креста и давали повод для жирных заголовков через всю страницу.
Господин Ранц прогуливаются по саду и жалуют своим вниманием зрелые плоды (выражая эту мысль на классический лад). Работать ему незачем. Хёлеры так и сказали, что, если он сам захочет, тогда пожалуйста, но только самую малость. Всего важней для него — отдохнуть и набраться сил.
Ранц лежит в полутени, возле малинника, лежит на боку, старая соломенная шляпа шефа украшает его голову, а самое голову он подпер согнутой рукой, примерно так выглядели некогда живые картины в провинциальном театре, а отчасти — картина Тишбайна «Гёте в Кампанье». Порой господин Ранц встает, протискивается между двумя кустами, выруливает на какую-нибудь из девушек и шепчется с ней, вызывая у нее веселый смех. Затем он берет у нее наполненную корзину, выносит на дорожку, а уж оттуда я ее потом увожу на тачке. Ось тачки разболталась, и колесо пристукивает на каждом обороте.
Говоря о господине Ранце, шеф использует типично немецкий штамп, он называет его страдальцем, и все спрашивает, все спрашивает у меня: как же мы могли этого не знать?
Девушки в малиннике охотно слушают рассказы Ранца о его пребывании в концлагере и не без легкого содрогания прикасаются к его полосатой робе. Господин Ранц в порядке реванша тактично ощупывает материал летних девичьих платьев. «Это нетрудно понять», — говорит шеф, или: «Вы можете понять, — говорит он, — как человек в условиях лагеря справляется с известными потребностями? Вы, надеюсь, понимаете, о чем я? Но как же, как же мы могли этого не знать?»
Что до меня, то я как-то не испытываю перед господином Ранцем ни трепета, ни восхищения, хотя и не знаю, в чем причина. Я просто силой заставляю себя восхищаться. Может, дело в том, что он слишком недалеко ушел от меня по возрасту, а может, я подсознательно, из-за девочек, чувствую в нем соперника, когда вижу, как изливаются на него симпатии барышень-абитуриенток? Однажды он раскрывает им свою тайну и сообщает, что и впрямь сбивал в свое время вражеские самолеты (вражеские, разумеется, никогда не бывают немецкими, прошу запомнить).
— Сколько черточек? — спрашивает каштановая девушка, подразумевая отметки на фюзеляже героического самолета, ведомого господином Ранцем.
— Шесть, — отвечает господин Ранц, и пухленькая абитуриентка целует ему руку.
— Хорошо, — говорит тощая блондинка с козьим взглядом, — это хорошо, что шесть, но как же вы тогда попали в лагерь?
Ответ следует такой: господин Ранц отказался сбрасывать бомбы на английские города, и это было воспринято как неподчинение приказу.
— Такая бессмыслица, — продолжает господин Ранц, — ведь, согласись я бомбить Англию, я смог бы безо всякого попасть в Рудольфа Гесса. Представляете, девочки…
— Браво! — восклицает брюнетка, та, что поцеловала руку господину Ранцу.
Я появляюсь в малиннике как раз в ту минуту, когда господин Ранц объясняет девушкам, что лично его беспокоила судьба Рудольфа Гесса. Колесо моей тачки громко пристукивает, обеспечивая мне гневный взгляд господина Ранца. А может, это я сперва пронзительно на него глянул? Чертовы пронзительные взгляды, у скольких людей, пока я живу на свете, они уже вызвали антипатию ко мне.
Дни приходят и уходят, ночи приходят и уходят, равнодушные и неизменные, и это — с той самой поры, когда господь отделил свет от тьмы, как полагают одни, или с той поры, когда раздался первый взрыв, как полагают другие, одни полагают, другие полагают, а правды не знает никто.
Но дням и ночам безразлично, используют их люди для того, чтобы сделать войну, или для того, чтобы сохранить мир. Человек, который, подобно мне, опасается пережить третью мировую войну, приходит к выводу, что человечеству потребно чередование войны и мира, как вдох и выдох, как чередование дня и ночи. Человечеству нужна война, чтобы избавиться от нелепиц, которые оно само совершало до тех пор, пока не утратило власть над ними, чтобы после войны некоторое время питать иллюзию, будто отныне оно будет руководствоваться исключительно велениями разума, делать все наилучшим образом и хранить вечный мир.
Вот на этой-то фазе поворота к миру и к разуму мы какое-то время и пребываем в нашем райском саду. Буги-вуги еще не проникло на наш фруктовый остров. Хотя вполне возможно, что этот особенный, приплывший к нам из-за океана способ обтанцовывать друг дружку уже культивируется в некоторых частных домах городка. Сдается мне, мои сыновья с гордостью поведали Ханне, что их мать уже умеет танцевать буги-вуги. Не знаю, как их мать, я, во всяком случае, пока не умею, то есть снова не иду в ногу со временем.
Девочки, абитуриентки, как и прежде, являются по вечерам ко мне в сторожку. Мы видим, как напротив, в другой сторожке, которую занял господин Ранц, мерцает пламя свечи, и фройляйн Ханна говорит: «Господин Ранц обдумывает свою судьбу». Ах, лучше бы она этого не говорила. Этот речевой оборот она наверняка позаимствовала у своего папеньки, каковое обстоятельство больно меня уязвляет. У меня всегда возникают сомнения в полноценности человека, если он заимствует какое-нибудь затертое выражение, не важно у кого, у своего учителя, у родного отца, у возлюбленного, у повелителя, — заимствует целиком, не заботясь о том, чтобы хоть слегка переделать его по своему усмотрению.
Мои познания в английском не настолько profound[6], чтобы я мог неделями расходовать их, так и не исчерпав до конца. Мне прежде всего недостает множества английских выражений типа: Не угодно ли вам иметь со мной небольшой разговор? Но именно подобные выражения важны для девушек, на случай ежели они вздумают поболтать с американскими солдатами.
Фрау Хёлер почему-то вдруг радует, что мои познания в английском не включают подобные обороты речи. Она вовсе не стремится к тому, чтобы я натаскивал ее дочурку для общения с американскими солдатами.
В смысле любви у девочек нет причин меня опасаться, ни малейшей чрезмерности в пожатии, когда мы здороваемся либо прощаемся, ни малейших намеков на приближение. Слово «приближение» напоминает мне о совместных с дедом поездках в Дебен. Почти у самого Дебена перед шахтной узкоколейкой висел предупредительный щит с таким вот текстом: «Берегись, если услышишь свисток локомотива либо если о приближении поезда станет известно другим путем». Слово «приближение» я читал как два, я думал, что «лижение» имеет какое-то отношение к слову «лизать», пока дедушка не объясняет мне, что это такой чиновничий немецкий язык. Пачкули, добавляет он, просто надо слушать, не звякнут ли где вагонетки.
Простите мне такое отступление, мои дорогие. Ничего плохого я этим сказать не хотел.
— Ну, теперь я истратил на вас все свои знания, — говорю я девушкам, — да и знаний-то было всего ничего.
— Как жалко, — говорят девушки, но желают по вечерам приходить ко мне по-прежнему. Протестовать я не могу, я ведь должен хоть так вознаградить Ханну за то, что она возится с моими сыновьями, как маленькая мама. Однако чем нам заняться, если наши вечера не будут впредь заполнены how do you do. «Доводилось ли в Лондоне бывать вам?»
— Фанты, — предлагает пухленькая брюнетка.
Ну-ну, фанты — повод для дозволенных поцелуев, предлог для вожделений, замаскированных добропорядочностью.
— Никаких фантов, — говорит фройляйн Ханна и тотчас, без паузы, добавляет: — Прошу прощения, что я вмешиваюсь, может быть, вы предпочитаете фанты?
Ты только погляди, какая она у нас искусница, фройляйн Ханна, а может, уже такая лукавая интриганка. Я делаю вид, будто не слышал ее вопроса.
— Давайте рассказывать страшные истории, — говорит сухопарая блондинка с козьим взглядом.