Томас Мартинес - Святая Эвита
— Лучше бы нам посидеть тут тихонько, — сказал он, — и дождаться рассвета.
Но теперь Доминга уверовала в спасение.
— Да это же керосиновые лампы, — возразила она. — Раз тут водятся утки, значит, недалеко есть вода и люди живут.
При неверном свете луны они побрели дальше. Вскоре показались ряды рожковых деревьев, загон и глиняный дом с черепичной крышей. Во всех окнах горел свет. Раймундо нетерпеливо захлопал в ладоши. Никто не ответил, хотя из дома доносился монотонный гул голосов и приглушенная музыка. Под навесом они обнаружили лохань с холодной водой и кувшин. На столах лежали свежеиспеченные хлебы. Дети бросились к еде, но Доминга их остановила.
— Хвала Господу, — сказала она, повернувшись к дому.
— Во веки веков, аминь! — ответили ей изнутри. — Берите все, что вам надо, и ждите в галерее.
С наступлением ночи Раймундо замерз, его прохватил такой озноб, что он уже никогда о нем не забудет, но внезапно в воздухе потеплело и оглушительно застрекотали летние цикады. Дети уснули. Вскоре и Доминга растянулась на деревянной скамейке. Слышался конский топот, фырканье и квохтанье кур.
Когда они проснулись, снова было ненастье. Вдали виднелась колокольня какого-то селения. На земле у их ног лежали давно брошенные в пустыне сумки.
— Я старалась не уснуть, — сказала Доминга.
— Я тоже, — отозвался Раймундо. — Но теперь уж ничего не поделаешь.
Они пошли по незнакомой плодородной местности среди плантаций чилийской земляники, тополиных рощ и оросительных канав. Их удивило, что, когда они входили в деревню, никто не вышел их встречать. С церковной колокольни доносился погребальный звон, и, подойдя к развешанным на фонарных столбах громкоговорителям, они услышали замогильный голос, без устали повторявший: «Вчера в двадцать часов двадцать пять минут сеньора Эва Перон вошла в бессмертную славу. Да помилует Бог ее душу и аргентинский народ. Вчера в двадцать часов двадцать пять минут».
Раймундо резко остановился.
— Именно в это мгновение мы нашли хлеб и воду, — сказал он. — В двадцать часов двадцать пять минут. А теперь одному Богу известно, сумеем ли мы возвратиться.
Я обнаружил этот рассказ о странствии семейства Маса в газете «Демокрасиа», однако подробности всего их путешествия, изложенные, как тогда называлось, «поэтическим языком», опубликованы в последнем, октябрьском номере «Мундо Перониста». Я потратил некоторое время на розыски детей Раймундо Масы и едва не встретился со старшим сыном, также носившим имя Раймундо. Он несколько недель проработал на каучуковом заводе «Норма», находящемся по дороге из Рамальо[32] в Конесу[33], а затем — как мне сказали — эмигрировал на юг. Однако юг Аргентины — это целый мир, обширный мир. В тот вечер, когда я беседовал с рабочими завода «Норма», местность накрыли внезапные сумерки. Петухи запутались в явлениях природы и завели бесконечную песню. Мне говорили, что Раймундо рассказывал им ту же историю, какая была в прессе, но что его так долго теребили, выспрашивая все новые детали, что в конце концов он уже сам не знал, то ли это было чудо, то ли сон, то ли просто желание чуда. В этот период великих рекордов у народа возникало много всяких желаний, и Эвита обязывалась все их выполнять. Эвита была некой огромной сетью, охотившейся за желаниями, словно за мотыльками на лугу.
Новых сведений о семье Маса я не имел, пока не уединился в Нью-Джерси, чтобы продолжать работу над этой книгой. В январский полдень, завершив очередную страницу, я вышел взять почту. В куче рекламных брошюр выделялся квадратный конверт, присланный из Долавона, провинция Чубут, где никто не мог знать моего адреса. Отправитель обозначил себя только инициалами «P.M.» — он прислал мне перечень двадцати перонистских рекордов.
Я не знал, кого благодарить за подарок, и весь остаток недели меня не покидало тревожное чувство, хотя работа тем временем двигалась. Но вот в воскресенье мне позвонил один из моих братьев и сообщил, что несколько дней назад на другом краю континента умерла моя мать. «Мы ее уже похоронили, — сказал он. — Тебе нет смысла приезжать». Я возмутился, что меня не известили раньше. «Мы потеряли номер твоего телефона, — ответил он. — Никто не мог его найти. Мы долго искали. Он пропал у всех нас. Как будто ты очутился в заколдованном круге».
Содрогнувшись, я повесил трубку — именно это я чувствовал все эти дни, словно меня одолело неведомое коварное колдовство. Возможно, из-за скорби по покойнице у меня начались ночные головокружения, с которыми врачи не могли справиться. С полуночи и до рассвета в голове у меня вращались планеты, и я перелетал с одной на другую, не чувствуя силы тяжести, утратив инстинкт земного жителя, как некий безликий кочевник, не находивший места, где бы приткнуться. Если удавалось заснуть, я во сне чертил нотный стан на бланке, где единственным знаком было лицо Эвиты вместо музыкального ключа; где-то вдали звучал весь небосвод партитуры, но, сколько я ни напрягал слух, мне никак не удавалось расслышать его по-настоящему. Один из врачей после двухнедельного наблюдения установил тяжелую гипертонию, которую он пытался унять всяческими таблетками. Однако головокружение прекратилось только в конце месяца, когда я перестал писать.
Всякий раз, когда я собирался куда-нибудь поехать, начинался сильнейший снегопад, из-за которого закрывались аэропорты и прекращалось движение на главных магистралях. Упорствуя в своем заточении, я снова начал писать, и тут показалось солнце и на Нью-Джерси снизошла благодать ранней весны. В эту пору я получил второй квадратный конверт из Долавона, провинция Чубут, с полным именем отправителя: Раймундо Маса. На сей раз там было письмо, написанное детским почерком: «Если вы еще меня ищете, перестаньте искать. Если собираетесь рассказать эту историю, берегитесь. Когда начнете ее рассказывать, вам уже не спастись». Мне и раньше приходилось слышать подобные предупреждения, и я ими пренебрег. Теперь уже было поздно отступать.
В конверт также были вложены истрепанные газетные вырезки со статьями Полковника, напечатанными как «первая газетная публикация» в газете «Эль Трабахо», выходящей в Мар-дель-Плато, в пяти номерах между 20 и 25 сентября 1970 года, за неделю до его смерти. Четыре первые статьи, подписанные псевдонимом, рассказывали о похищении трупа и о некоторых менее важных деталях того, что Полковник называл «оперативным сокрытием». В последней статье стояло подлинное имя автора — Карлос Эухе-нио де Моори Кёниг — и раскрывалась тайна существования трех копий тела, погребенных под вымышленными именами в Роттердаме, Брюсселе и Риме. Настоящая Эвита, говорилось в тексте, похоронена на, поле на берегу речки Альтмюль, между Айхштеттом и Плунцем, на юге-востоке Германии. Тайну знает лишь один человек — кто, не говорилось, — и этот человек унесет ее в могилу. Утверждение это звучало так вызывающе, что походило на признание. Меня взволновало, что статьи были написаны в больнице, уже на пороге могилы. Еще сильнее, однако, поразил меня псевдоним, избранный Полковником для первых четырех статей. Он их подписал «Лорд Карнавон», именем археолога-англичанина, который разбудил Тутанхамона от вечного сна и поплатился за это жизнью.
Я не мог избавиться от нахлынувших суеверных мыслей. Но нет, я не буду рассказывать об Эвите ни как о колдовском проклятии, ни как о мифе. Я буду рассказывать о Ней такой, как Она мне приснилась: в виде бабочки, устремившейся вперед на крыльях своей смерти, меж тем как крылья Ее жизни уносили Ее назад. Сама-то бабочка парила в воздухе в одной и той же точке, поэтому и я тоже не двигался. Пока не разгадал фокус. Нечего искать объяснения, как летают и зачем летают, — надо попросту пуститься в полет.
4. «Я ОТКАЗЫВАЮСЬ ОТ ПОЧЕСТЕЙ, НО НЕ ОТ БОРЬБЫ»
Единственный наш долг перед историей — переписывать ее заново.
Оскар Уайльд. «Критик как художник»(Из беседы с народом 22 августа 1951 г.)
В какой-то день 1948 года Эвита послушалась совета Хулио Алькараса, знаменитого парикмахера звезд аргентинского кино в его золотую пору, и начала обесцвечивать себе волосы, ища подходящий светлый тон, который бы выгодно подчеркивал черты лица. На втором или на третьем сеансе у Нее опалились кончики волос, и поскольку Ей надо было спешить на открытие больницы, она попросила кончики обрезать. Парикмахер предпочел решить проблему, зачесав Ей волосы назад, оставив лоб открытым и сделав на затылке большой пучок на шпильках. Этот медальный облик, возникший благодаря случаю и спешке, так и остался в памяти людей, словно все прочие Эвиты были поддельными.
Когда я более тридцати лет назад познакомился с Хулио Алькарасом, мне и в голову не приходило, что Эвита может стать героиней романа. Я не видел в ней ни героини, ни мученицы. Она мне представлялась — к чему лукавить? — женщиной властной, вспыльчивой, резкой в выражениях, фактически исчерпавшей свои возможности. Она уже принадлежала прошлому и тем политическим сферам, с которыми я никак не был связан.
