Уэллс Тауэр - Дверь в глазу
Он посмотрел на меня. Я залопотал о том, какое это большое дело — быть рядовым в нескончаемой борьбе человечества за удобства, и как мелкие, незаметные изобретения — дистанционные замки, шариковые ручки, ватные палочки для ушей — формируют нашу жизнь в большей степени, чем музыка, книги и кино.
— Люди, которые занимаются тем же, чем я, папа, — мы проводники важных энергий, та порода, которая созидает страну, и …
Пришел официант: отец накинулся на коктейль, присосался к нему, будто это была кислородная маска.
— Ты должен мне помочь, — тихо сказала мне Люси.
— С чем?
— Не давай ему взять второй. Это, наверное, из-за лекарств. Недавно в «Ангус-Барне» он три раза брал вино. Ел жаркое руками. Ой, черт…
Люси залезла рукой под блузку, убрать какую-то жесткую нитку. Дуэйн следил за ней похотливым взглядом.
— Вам чем-нибудь помочь? — спросила его Люси.
— Безусловно, — сказал он. — Вы уже помогаете.
Люси взглянула на отца, который повернулся боком и наблюдал за столом негритянской пары — официант демонстрировал им бутылку белого вина.
— Вы посмотрите, — сказал отец. — Мы пришли раньше, а их уже обслуживают.
Я сказал:
— Нет. Они пришли раньше. И нас уже обслужили.
Он будто не услышал. Его захватила сцена за тем столом, где официант наливал соседу вино для пробы. Мужчина одобрил коротким кивком.
— Смотрите, они налили черному вино для дегустации, — сказал отец, недобро удивляясь выскочке-соседу, словно наблюдал за белкой, расправляющейся с крекером. — Ничего себе, а?
Меня это ошарашило. Отец был во многих отношениях грубым и неприятным человеком, но нелюбовь к чужой расе никогда не входила в число его хамств. Во времена адвокатской деятельности он гордился приверженностью к эгалитаризму и упорством в непопулярных делах, хотя мне казалось, что сражается он не столько из любви к справедливости, сколько ради удовольствия от самой драки. Он любил защищать в суде сенсационных злодеев и обычно добивался хорошего результата. Людей, которые держали пленников в землянках. Любителей пожилой плоти, вламывавшихся в квартиры. Парня, посмертно прославившегося долгими приключениями на электрическом стуле, — он убил женщину тормозной колодкой, а ее маленького ребенка оставил ползать по обочине сельской дороги. Отец с большим удовольствием рассказывал матери и мне о своих «ребятах», излагал подробности их дел, передавал последние слова жертв и т. д., чтобы утвердить себя как властелина всех знаний — хороших и безобразных. Мне, второкласснику, он внушал аксиомы наподобие такой: «Берт, бейся насмерть, если кто-то захочет засунуть тебя в свою машину. И так, и так, возможно, тебе конец, но — лучше до того, как на тебе начнут проверять свою изобретательность».
Впрочем, брался он и за более тихие дела — о дискриминации при найме на работу или аренде жилья, о компенсациях работникам. Хотя я всегда чувствовал что-то показное и зловредное в его борьбе за справедливость — легкий способ поставить себя над нами, остальными, — он выиграл много денег для тех, кто в них нуждался. И это, наверное, правда, что он своей работой сделал людям больше добра, чем сделаю я за всю жизнь в своей профессии. Сейчас оживленный расист огорчил меня не меньше, чем любая из предыдущих стадий его упадка.
За соседним столом возобновились трения, которые я уловил, только войдя.
— Это был не Монстро, Джудит, — отрезал мужчина. — Это был Монсоро[1]. Мы там ездили на велосипедах вдоль реки, а в гостинице протекала крыша, ты там съела свиную вырезку в тесте, и у тебя расстроился желудок. Монсоро. Кто когда слышал про город Монстро?
Отец покачал головой с наигранно грустным удовлетворением.
— Одеться они могут, а? — сказал он. — А ведут себя все равно одинаково.
Отец встал, и я испугался, что он подойдет к ним и прицепится, но он отправился в туалет.
— Ничего, что он там один? — спросил я у Люси.
— Слава богу, унитаз он еще узнаёт.
Дуэйн взял булочку из корзинки, разорвал пополам и притиснул к тарелке с оливковым маслом. Он жевал и смотрел на Люси.
— Я знаю, с кем вам надо встретиться.
— О, хорошо, — сказала Люси.
— Вы не слышали про такого — Аристида Фонтено? — спросил Дуэйн. — Лучший скульптор в Нью-Йорке. Мой друг. Я уверен, он захочет сделать статую вашего лица.
Люси вдохнула, намереваясь что-то сказать, но вместо этого подозвала официанта и попросила еще водки.
— Он ваш муж, — сказал Дуэйн, кивнув на уборную.
— Да, — сказала Люси.
— А ведет себя не так.
— Не понимаю, с какого бока это вас касается.
— Позвольте мне вот что сказать, — произнес Дуэйн с пьяненькой ухмылкой. — Если бы у меня была кто-нибудь такая симпатичная, как вы, я бы так себя вел, пока ничего не осталось бы.
Люси закрыла глаза и засмеялась, Дуэйн тоже засмеялся.
— Вы мне нравитесь, Дуэйн, — сказала она. — Пойдем в укромное помещение, — она хлопнула ладонью по столу. — Как думаете, у них тут есть укромное помещение?
— Люси, перестань, пожалуйста, — сказал я.
Отец вышел из туалета и двинулся к нам.
Люси закрыла половину лица ладонью и посмотрела на Дуэйна поврежденным глазом.
— А что? — сказала она. — Так он даже приятно выглядит.
— Поговорите со мной, Дуэйн, — сказала Люси, когда весь хлеб был съеден, и беседа увяла, и атмосфера установилась такая, будто незнакомые случайно оказались за одним столом в круизе. — Вы этим зарабатываете на жизнь? Играете на деньги в парке?
— Наверное. Если это можно назвать жизнью.
— А вы как называете, Дуэйн? — спросила она.
— Ну, игра — это наркозависимость с прибылью. В душе я музыкант.
Я спросил Дуэйна, какую музыку он играет, но раньше, чем он успел ответить, отец сдвинулся вперед на стуле и закхекал на полной громкости, как рассерженный мотор на холостых оборотах.
— Так, Уэйн, — хрипло сказал он.
— Да, Роджер?
Отец не ответил. Он молча шевелил губами, и я понял, что сказать ему нечего. Он просто не хотел, чтобы Люси и я говорили с Дуэйном — очевидно, считая его своим личным другом и не желая ни с кем делить. Я помнил о его всевдашней любви к незнакомцам и все-таки был озадачен внезапной страстью к жуку. Хотя, возможно, дело было вот в чем: он понимал, что отдаляется от меня и Люси. Он переживал это как страшное унижение и мог чувствовать себя свободно только с тем, с кем у него не было общего прошлого, которое надо забыть.
Мы наблюдали за тем, как он открывает и закрывает рот, потупясь, опустив плечи.
— Пол Морфи, — сказал он наконец, — партия в Парижской опере. Черные избрали защиту Филидора, я прав?
— Не могу знать, друг мой, — сказал Дуэйн.
Отец разочарованно поджал губы.
— Официант! — позвал он, гремя ледышками в стакане. — Здесь ситуация засухи.
— Папа, может быть, остановимся? — сказал я.
— Может быть, поцелуешь меня в жопу?
— В ответ на ваш вопрос, Берт, я духовик, — сказал Дуэйн, изобразив в воздухе каскад саксофонных рифов. Движение пальцев выглядело вполне профессионально. — И пою тоже. Вам знакомы записи Кенни Логгинса?
— Вы играли с Кенни Логгинсом? — удивилась Люси.
— Играл во время европейского турне. И мы с моей женой обогащали выступления его группы красивейшим бэк-вокалом. Посетили важнейшие города, останавливались в классных отелях, летали лучшими авиакомпаниями — «Куантас», «Вирджин Атлантик». Рад, что вы об этом заговорили. Это был счастливый отрезок жизни.
— Вы и сейчас женаты, Дуэйн? — спросила Люси.
— Хватит обо мне, — сказал Дуэйн, — на меня это удручающе действует.
— Ты тоже пел, Роджер, — сказала она. — Я уж и забыла, когда.
— Я пел? — сказал отец.
— Да, пел. По утрам. Часто пел по утрам.
Отец обеими руками схватил солонку и задумчиво провел ногтем большого пальца по дырчатой стеклянной головке.
— Что я пел? — спросил он, не поднимая глаз.
— Сэма Кука. Элвиса. Иногда Леонарда Коэна. У тебя неплохо получалась «Бархатная лягушка».
Отец посмотрел на нее, и я увидел, как мышцы вокруг его глаз на миг напряглись, а потом распустились.
— У тебя каша в голове, — сказал он.
Люси тоже на него посмотрела, потом повернулась к Дуэйну.
— А вы, Дуэйн? Может, вы споете? Спойте мне.
— Прямо здесь?
— Да. Спойте мне прямо здесь.
Дуэйн стал напевать коротенькую увертюру, и уже в этом гудении без слов слышно было мастерство — хрипловатый поставленный баритон шел свободно из глубины груди. Пара за соседним столом готова была разозлиться; они посмотрели на Дуэйна, но сдержались в нерешительности, подумав, вероятно, что он может быть знаменитостью, которой изменила удача на закате карьеры. А потом Дуэйн запел — я никогда не слышал этой старой песни. Пел он удивительно. Голос вольно гулял около мелодической линии, иногда улетая в фальцет. Он пел одновременно разными голосами — разудалый паровой орган. Вел яркий щегольской тенор, из-под него вступал громоздкий, мелодичный бас и вдруг выскакивало сопрано с безумными фиоритурами.
