Уэллс Тауэр - Дверь в глазу
— Хм. А там что? — Он показал на дом Брюса. — Кто там живет? Вы их убили?
— Не убили, — сказал Эрл. — Они тут помогли Хокона залатать и вообще. Видно, хорошие люди.
— Никто их не убивает, — сказал Гнут.
— Так что, все наши там, в монастыре? — спросил я.
— Ну, большинство. Молодые люди поспорили из-за какой-то дряни и стали резать друг друга. Назад грести будет трудновато. Думаю, теперь только о ветре молиться.
В небе клубился коричневый дым, и вдали слышны были крики людей.
— Значит, тут такое дело, — сказал Дьярф. — Тут заночуем и, если погода выстоит, завтра махнем в Мерсию, попробуем разобраться с этим разъебаем Этельриком.
— Не знаю, — сказал Эрл.
— Не пойдет, — сказал я. — И так понапрасну мозоли набили. У меня жена дома, и солому скирдовать надо. Будь я неладен, если повезу тебя в Мерсию.
Дьярф скрипнул зубами. Он посмотрел на Гнута.
— И ты тоже?
Гнут кивнул.
— Серьезно? Бунт?
— Нет, — ответил Гнут. — Мы просто говорим, что…
— Называй это как хочешь, курва, — гаркнул Дьярф. — Вы, сукины дети, срываете мне операцию?
— Слушай, Дьярф, — сказал я. — Никто никому ничего не делает. Просто нам надо домой.
Он орал и храпел. Потом побежал на нас с поднятым мечом, и Гнуту пришлось быстро стать сзади и взять его медвежьим захватом. Я подошел, зажал ему рот ладонью, другой рукой защемил нос, и он понемногу стал остывать. Мы отпустили его. Он стоял, пыхтел, уставясь на нас; мы вынули ножи и прочее, и в конце концов он убрал меч и взял себя в руки.
— Так, ладно, вас понял, — сказал он. — Ясно. Возвращаемся. А, забыл сказать. Олафсен нашел заначку филейного мяса и приготовит для всех оставшихся. Должно быть вкусно.
Он повернулся и пошлепал обратно к заливу.
Гнут на пир не пошел. Он сказал, что должен остаться у Брюса и Мэри, присмотреть за Хоконом. Брехня, конечно, учитывая, что Хокон сам спустился с холма и набил свое раненое брюхо девятью увесистыми бифштексами. Когда сумерки стали чернеть, а Гнута нет как нет, я пошел наверх к Брюсу, узнать, что с ним. Гнут сидел на дуплистом бревне и кидал камешки в траву.
— Она едет со мной.
— Мэри?
Он торжественно кивнул.
— Я ее с собой беру, чтобы она была мне женой. Она там, разговаривает об этом с Брюсом.
— Это добровольное согласие или затея типа похищения?
Гнут посмотрел на залив, будто не слышал вопроса.
— Она едет со мной.
Я поразмыслил над этой новостью.
— А ты уверен, что складно придумал — везти ее, чтобы жила среди наших людей, принимая все во внимание?
Он замолчал.
— Любой, кто тронет ее или скажет про нее нехорошо, — это будет что-то особенное, что я с ним сделаю.
Мы сидели и смотрели на искры, взлетавшие над костром на берегу. Теплый вечерний ветер доносил запахи цветов и древесного дыма, и мной овладело спокойствие.
Мы вошли в дом Брюса, где горела только одна сальная свеча. Мэри стояла у окна, положив свою единственную руку на грудь.
Брюс был разгорячен. Когда мы вошли, он преградил нам дорогу.
— Уходите из моего дома, — сказал он. — Вы не можете забрать ее, у меня только она и осталась.
У Гнута вид был не очень радостный, но он оттолкнул Брюса и сшиб, так что тот сел на пол. Я подошел и положил руку на плечо старого крестьянина, который трясся от ярости.
Мэри не протянула руку Гнуту, но она не стала возражать, когда он обхватил ее и повел к двери. На отца посмотрела несчастным взглядом, но шла не упираясь. С одной-то рукой что она могла сделать? И какому еще мужчине она понадобилась бы?
Когда они шли к двери, Брюс схватил со стола шило и кинулся за Гнутом. Я встал перед ним и разбил стул о его лицо, но он все равно шел, цеплялся за мой меч — он готов был воспользоваться чем угодно, чтобы не дать дочери уйти. Мне пришлось его удержать и воткнуть нож ему в щеку. Я держал там нож, как мундштук у лошади, и он больше не хотел идти за ними. Когда я от него отошел, он тихо плакал. Я пошел к двери, а он что-то бросил в меня и сшиб свечу.
И вы можете подумать, это хорошо, что Гнут нашел женщину, которая даст ему любить ее и, если даже сама не совсем полюбит, по крайней мере, потом почувствует что-то похожее на любовь. Но что вы скажете о возвратном плавании, когда ветер улегся и мы добирались до дома целых пять недель? Гнут, по-моему, ни словом ни с кем не перемолвился, только все время держал Мэри рядом с собой, стараясь успокоить ее и оградить от нас, своих друзей. Он избегал смотреть мне в глаза, весь во власти страха, какой бывает, когда ты завладел чем-то, что тебе никак нельзя потерять.
После этого набега жизнь изменилась. Мне казалось, что у всех у нас разгульное, легкое время жизни подходит к концу и нас ждут невзгоды.
Вскорости после нашего возвращения к Дьярфу через рану в ноге вполз червь, и ему пришлось отказаться от походов.
Гнут с Мэри теперь только крестьянствовали, и я виделся с ним редко. Чтобы просто за кувшином посидеть, надо было нудно договариваться за две недели. А когда собирались, он и шутил немного, и смеялся, но видно было, что голова у него занята другим. Он получил, что хотел, но, кажется, был не очень этим счастлив, а только все время тревожился.
Я тогда не очень понимал, что переживает Гнут, но, когда у нас с Пилой родились двойняшки и образовалась семья, я почувствовал, как ужасна может быть любовь. Тебе хотелось бы ненавидеть этих людей — жену и детей, — потому что знаешь, как может обойтись с ними мир, потому что ты сам творил это с другими. Это сумасшествие, но ты прилепляешься к ним всем, что в тебе есть, а на остальное закрываешь глаза. И все равно — просыпаешься по ночам и лежишь, прислушиваясь, не заскрипят, не заплещут ли весла, не звякнет ли сталь, не зашумят ли люди, гребущие к твоему дому.
Примечания
1
Городок и замок на Луаре.
