Тирания мух - Мадруга Элайне Вилар

— Пришло время нашей смерти.

Маленькая мама также не могла забыть бабочек и их разноцветные крылья. Именно в тот момент бабочки стали сопровождать исчезновение, массовое вымирание семьи. А еще помнила, как тетя, выразительница Божьего слова, подошла к ней и погладила по лбу.

— Не для тебя, — сказала она голосом паршивого кота, бездомного, покрытого ранами и царапинами.

В глазах тети горел потусторонний огонь, и маленькая мама поняла, что боится не только этой женщины, но и воздуха, который она вдыхала, воздуха, наполненного предзнаменованиями, предчувствием смерти. В тот миг у нее появилась уверенность, что тетин голос пометил ее навсегда, сделал отличной от всех. Зачем или почему — неизвестно, и оставалось неизвестным еще долгое время, пока не родилась Калия и мама не увидела, что у нее глаза тети, да, глаза немой тети, к тому времени покоящейся в могиле уже много лет.

Калия родилась зимой, точнее, в ту пору, когда по календарю должно было наступить небольшое похолодание, короткая передышка посреди бесконечной жары, знак, которого все с нетерпением ожидали, обещание, дающееся с каждым окончанием цикла из трехсот шестидесяти пяти или трехсот шестидесяти шести дней в високосный год. Калия родилась в разгар самой безжалостной жары, настигшей всех вопреки календарю.

В этой чертовой стране всегда было, есть и будет лето, сказала себе мама, тужась и потея. Плацента отходила с потом, а не между ног, и маме казалось, что по лбу у нее стекает кровь. В этой чертовой стране всегда было, есть и будет лето, повторила мама, поджала ноги, сжала разум, и на свет появилась Калия, в день, когда жара достигла апогея.

Это казалось дьявольским предзнаменованием, и, наверное, так оно и было. Нельзя утверждать то, что невозможно доказать. Верно лишь, что, когда мать держала Калию на руках, девочка открыла глаза. Ничего удивительного, бывают не по возрасту развитые или тревожные дети, но в этом взгляде что-то настораживало, что-то необычное, как будто воспоминание. Мама мгновенно все поняла, ей не пришлось для этого ни забираться в далекие дебри своей памяти, ни пытаться вызвать нужные образы: новорожденная Калия смотрела на нее глазами тети — тот же мертвенный блеск, та же уверенность в том, что она появилась на свет, чтобы быть провозвестницей воли Бога, чтобы возвещать, что пришло время умирать и что никакая жара не помешает случиться воле Божьей. Услышав первый плач своей дочери, мать узнала в нем мяуканье кота, того паршивого кота, который был Богом. Действительно, это были не слова, всего лишь стон, просящий молоко, грудь, стон с просьбой о приюте, но мать бросила дочь в изножье кровати и ощутила себя одинокой, невероятно одинокой и непонятой миром.

— Не для тебя, — сказала ей тетя много лет назад, когда мама была еще маленькой девочкой. — Ты позже.

Мать вспомнила эти слова.

Это «позже» наконец настало, и Калия пришла, чтобы напомнить ей, что однажды, совсем скоро, наступит и ее час.

Мяуканье Бога еще раз пробилось через плач Калии, и девочка замолчала.

Я бегом преодолеваю восемь кварталов, которые разделяют меня с любимой. Кто-то поворачивается. Кто-то меня узнает. Соседи показывают пальцем. Они знают, кто я. Точнее, кто мой отец или, лучше сказать, кем он был раньше. Как будто моя личность и мое имя указаны на табличке над моей головой — я похожа на персонажа из комикса с пузырем текста рядом. Текстовый пузырь служит отличительным знаком, указывает на то, что я член семьи, попавшей в опалу заодно с отцом.

Несносно печет солнце, восемь кварталов кажутся бесконечными, поэтому я припускаю еще быстрее и начинаю задыхаться, раскаиваясь, что пренебрегала занятиями аэробикой и тренировками во дворе школы. Тогда мне хватило бы дыхания добежать до любимой без остановок. Я приостанавливаюсь и с некоторым весельем наблюдаю, как соседи стараются меня не замечать. Привет, соотечественники! Я бубонная чума, черная чума. Я даже приветствую пару человек кивком, но они опускают голову. Я дочь своего отца, и моя страна притворяется, что не узнает меня.

Если бы соседи хотя бы ради приличия не пяли лись на меня и сразу прятали взгляд, я бы не критиковала их так жестко, окей? Они остались бы в моих глазах такими же трусливыми, но, по крайней мере, не казались бы мешками с дерьмом.

Я стараюсь прибавить шаг и, чтобы причинить побольше неудобств и чтобы все поняли, кто перед ними, здороваюсь со всеми на своем пути. Я не просто машу рукой и произношу обычное «привет», а поспешно приближаюсь с распростертыми объятиями, словно к родственникам, которых давно не видела. Здесь я даже проявляю фантазию и кричу: «До скорого! Здорово вчера посидели! Приходи еще! Мы по тебе сильно скучали! Ты мой лучший друг!» Очевидно, эти слова полны детской мести и вызывают всеобщую панику: люди так таращатся, что, кажется, глаза сейчас выскочат из орбит, люди бегут, отходят в сторону, оглядываются, не следит ли за ними Усатый дедушка из-за угла, записывая с моих слов все имена, адреса и связи.

Да-да, я знаю, страх — самое утонченное из проявлений одиночества. Не хочу разводить здесь философию, потому что сбежать из дома, точнее, из клетки, построенной для нас отцом, меня заставила возвышенная и одновременно пошлая вещь, если выразиться яснее: желание встретиться с возлюбленной, сесть на нее, ощутить все заржавленные неровности ее структуры, желание почувствовать, как она проходится по всем выпуклостям моего тела.

Когда до нее остается последний квартал, я замедляю шаг, чтобы немного прийти в себя. Я уже вижу ее вдалеке, возбуждение нарастает. Она передо мной, и я намокаю. Я втягиваю в себя воздух и ощущаю ее вибрацию. Я чувствую, что она меня узнала и ей не терпится меня увидеть, и это заводит еще больше. Я подхожу, поглаживаю ее и чувствую под ладонью дрожь, желание, потребность во мне. И задираю платье, слава богу, это всего лишь платье, а не что-то другое, что отдалило бы момент нашей близости. Я снимаю трусы, забираюсь на выступающую часть конструкции, и моя любимая мурлычет. Вот так ей нравится — когда я двигаюсь сверху, ее ржавчина на моей коже, и неважно, что на нас смотрят, не имеет никакого значения, даже когда несколько минут спустя рука отца хватает меня за плечо и стаскивает с моста и вершины удовольствия.

Прощай, любовь моя, прощай, я возвращаюсь, как Джульетта, в свое заточение, и отец знает, что здесь ему уготована роль няньки. Папина рука непоколебима, я сопротивляюсь его хватке, пытаясь вырваться, ржавчина на коже, прощай, моя любовь, прощай, моя любовь, кричу я, и отец поднимает руку — сейчас последует удар, удар, который он так никогда и не посмел на меня обрушить, сейчас он на меня упадет, но отец всего лишь подбирает мое белье, оправляет на мне платье, он не плачет, мужчины не плачут, но он сгребает меня в охапку и прячет от чужих глаз.

Он считает, что так сможет меня защитить.

Страх перед чужими глазами — чистейший образец одиночества.

КАЛЕБ

Калеб уселся на каменной ограде у дома — крайней точке, к которой он мог приближаться с тех пор, как отец отменил лето и запретил всякие контакты с внешним миром. Теперь жизнь разделилась на две части: в одной царила паранойя — это была вотчина папы, дом, где им приходилось жить, тесный и гнетуще закрытый, как никогда; на другой стороне мира обитала опасность. Она не всегда явно проявляла себя и не была очевидной. Порой опасность существовала только в словах отца, который каждый день умудрялся найти какое-нибудь устройство для слежения, прослушиваемый телефон или камеру, спрятанную в многочисленных закутках дома. Калеб зевнул и вспомнил толстые линзы очков Тунис и веснушки на ее носу. Скука этого лета взаперти изматывала больше, чем бесконечная жара, обрушившаяся на страну.

— Ка-калеб, зайди в дом и закрой все окна! — крикнул отец, выглянув на крыльцо в поисках Касандры. И затем еле слышно зашептал: — Н-не… н-не… п-приближайся к муравьям, Ка-калеб! Они уже ползут сюда!