Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...
Вразумить его взялась сама жизнь. Она преподала ему наглядный урок, которым не замедлили воспользоваться в своей педагогике родители.
Собственно, урока было два. Первый заключался в том, что Колины ключи оказались в папином кармане (накануне мальчик забыл их в двери, а папа сунул к себе в карман); парень был порядком пристыжен, но не желал в этом признаться. Второй урок был преподан через несколько дней и оказался больнее.
Придя с работы, Отец спросил у Матери: «Где наш «черный ящик»?» — и когда Колька пришел, сказал ему, что должен с ним поговорить.
— Сядь,— сказал Отец.
— Сел,— отозвался Коля.
— Послушай...
— Весь внимание.
— Что?
— Весь, говорю, внимание.
Коля был в том возрасте, когда мальчишки неудержимо дерзят. А Отец пришел с работы уставшим. Поэтому разговор пошел резче, чем должен был бы.
— У нас в первом этаже разбито окно,— сказал Отец.
— Интересно,— сказал Коля.
Наступило молчание. Они смотрели друг на друга. Первым не выдержал сын.
— Ну и что разбитое окно?— спросил он.
— Оно разбито.
— И кто же, интересно, его разбил?
— Да ты, говорят.
— Какое мне дело, что говорят, если я не разбивал!
— Обстоятельства,— сказал Отец,— были таковы. Кто-то бросил кирпич в окно первого этажа, где живет Мария Афанасьевна. Кирпич, рассадив оконное стекло, врезался в сервант, в котором стояла дорогая посуда.
— Какой ужас! — воскликнула Мать.— Это-значит, нам столько платить!
— По счастию, — продолжал Отец,— самою Марию Афанасьевну кирпич не задел, хотя и мог бы. Приходила милиция, разбиралась. Мария Афанасьевна успела заметить только, что какой-то парень лет пятнадцати шмыгнул в наш подъезд.
— А как он был одет? — живо спросил мальчик.
— Мария Афанасьевна не успела разглядеть.
— Так откуда она взяла, что это был я, если она ничего не разглядела?
— Она и не говорит, что это был ты. Это говорит сосед из двадцать четвертой.
Коля был поражен.
— Он видел?!
— Да, он говорит, что видел. Видел, как ты шмыгнул в подъезд. Именно ты.
Мать снова закричала: «Какой ужас!» — и тут Колька взорвался.
— Он врет! Он всех ребят ненавидит! Мы между собой его зовем «кусок дурака».
— Он в здравом уме и твердой памяти,— спокойно возразил Отец.— И он утверждает, что ты, именно ты, у него на глазах шмыгнул в подъезд.
Колька лихорадочно вспоминал.
— Так в тот же вечер меня даже и дома не было! — воскликнул он радостно.— Я к Вовке ездил, а туда езды час.
— И Вовка сможет подтвердить, что ты был у него?
Но тут Коля вспомнил, что у Вовки никто ему не открыл, он звонил, звонил и вернулся домой.
— Значит, у тебя нет алиби,— усмехаясь, сказал Отец.— Пропало твое дело. Совсем, кстати, как у Леночки, которая ну никак не могла доказать, что не брала твоих «ключей.
— Это Чертик бросил кирпич! — крикнула Леночка.— Это Чертик из тридцатой.
Отец живо к ней обернулся.
— А ты можешь это доказать?
Нет, конечно, она тоже ничего не могла доказать.
— Он всегда кидается,— тихо сказала она.
— Как ты всегда берешь Колькины ключи,— ответил Отец.— Давайте разберемся. Можем ли мы сказать, что вина нашего Кольки доказана? Мария Афанасьевна не разглядела мальчика, который, бросив кирпич, вбежал в наш подъезд. В нашем подъезде трое пятнадцатилетних мальчишек, к тому же сюда мог вбежать и кто-то чужой. Теперь — показания соседа из двадцать четвертой. Он видел, как Коля вбегал в наш подъезд, но не видел, кто бросил кирпич. Естественно встает вопрос, когда он видел Кольку, вбегающего в подъезд.
— Конечно,— запальчиво сказал Колька,— пусть он скажет, когда я вбегал.
— Мне хотелось, бы, Николай Сергеевич,— не без язвительности сказал Отец,— чтобы в вопросе о ваших ключах вы так же прочно стояли на почве справедливости.
— А кто-нибудь спросил у соседа,— робко сказала Мать,— когда он видел Колю?
— Конечно. Это сделал при мне участковый. Сосед сказал, что видел Кольку, возвращаясь с шестичасового сеанса, увидел и еще подумал, почему это парень так торопится. А окно у Марии Афанасьевны, она говорит, было разбито в пять часов. Значит, наш сосед видел Кольку часа через три после того, как разбили окно. Вот такие дела.
Нет, здесь никто никого специально не поучал, не произносил отдельно стоящих проповедей, просто все вместе жили и вместе переживали обстоятельства жизни, вместе старались в них разобраться. А жизнь непрестанно поставляла материал.
Однажды Бабушка пришла домой в ужасном волнении. Впервые в жизни она отменила операцию — и почему! Потому, что у нее дрожали руки! А руки у нее дрожали потому, что она прочла в газетной статье об одном молодом враче. Это был прекрасный врач, очень знающий, образованный в своем деле и, главное, безотказный. В больнице знали, если ночью случится беда, именно этот парень побежит (ему до больницы дворами было ближе, и он, человек спортивный, добегал быстрее, чем прибывала санитарная машина) и всю ночь не отойдет от больного. Но вот случилось как-то, что они поехали с приятелем на охоту, с ними была девушка, которая вдруг, никого не спросясь, потянула к себе за дуло ружье (хочу, мол, пострелять), ружье выстрелило, и девушка была смертельно ранена.
— Нет,— сказала Бабушка.— Я не в состоянии об этом говорить.
Произошла и в самом деле невероятная история. До больницы, где работал этот врач, было полчаса езды, они были с машиной, но врач и его приятель испугались, что их обвинят в гибели этой девушки, и бросили ее в воду. Тот самый врач, который ночи напролет не отходил от больных, борясь за их жизнь, тот самый, кто не раз спасал, на этот раз бросил
умирающую в черную воду и оттолкнул от берега.
— Экспертиза показала, несчастная была жива,— говорила Бабушка,— она в воде еще вздохнула! Жить не хочется, честное слово!
— Но ведь это такое исключение...— сказала Мать, ей хотелось как-то Бабушку успокоить.
— В том-то и дело, что он был отличным врачом, а когда задело его шкуру... Нет, знаешь, жить не хочется!
Странно было видеть Бабушку в таком паническом состоянии — обычно она, самая спокойная и твердая в семье, лучше всех владела собой.
— Дело, конечно, кошмарное,— сказал Отец,— и проблема огромная. Но в статье есть и другое. Вот, послушайте: «Стоял однажды у трамвайной остановки профессор, человек на вид тщедушный и слабый. Сам он не устоял на ногах или его неосторожно толкнули, только он попал под трамвай как раз между вагонами. Поднялся крик, трамвай остановился, люди сгрудились, стараясь и боясь разглядеть, что под колесами. Они ничего не увидели, зато услышали голос. Ну как вы думаете, что мог в такую минуту — из-под вагона, когда сбило с ног, поволокло, чудом не растерзало и не изувечило — крикнуть человек? «Вожатый не виноват!»—вот что кричал профессор. Вот его первое душевное движение, безотчетное и для него естественное. Для такой безотчетности нужна ясная душа, которую держат в порядке. Не обстоятельствами определяется выбор, а состоянием души». Эти слова автор выделил жирным шрифтом.
— Ужасно, ужасно,— вздрагивая, говорила Бабушка, она думала о враче.
Она думала, разумеется, и о своих дорогих, о Кольке и Леночке,— какими войдут они в жизнь, как поведут себя в минуту рокового выбора (а жизнь то и дело ставит нас перед выбором), какие стороны натуры, добрые или злые, в них тогда проявятся? И как сделать так, чтобы добрые начала срабатывали в них автоматически, как у того профессора, который закричал из-под вагона, что вожатый не виноват.
А дети слушали все это, навострив уши.
В семье воспитывали детей внимательно. И нервную систему их берегли, в частности, охраняли ее от телевизора, который одним уже шумом своим и мельканием вреден для глаз, для ушей, для бедной детской головы. Нет, в этой семье не допускали часовых сидений у этого ящика, он включался лишь в определенное время и на определенные программы. Родители не только боялись переутомления и ненужной траты энергии, их тревожило и то, что дети видят на экране.
В самом деле, входишь в квартиру и первое, что слышишь — тяжкий предсмертный хрип. Знаешь, что это телевизор — теперь в доме пулеметные очереди слышатся куда чаще, чем стук швейной машинки,— и все же неприятно.
— Что там?— спрашиваешь хозяйского сынишку, мальчика лет семи.
— Часового сняли.
— Как — сняли?
— Ножом зарезали,— и он беспечно бежит на кухню перехватить чего-нибудь съестного, а потом опять к телевизору — и надежде и тут перехватить, но уже какую-нибудь духовную ценность. В одном фильме, явно рассчитанном на очень юного зрителя, есть такой эпизод: положительные герои врываются в дом, где засели враги, открывают дверь — из-за нее вываливается стоячий труп. «Отвоевался»,— с удовлетворением и насмешкой говорит один из героев. Ребята всегда играли в войну, испокон веков в приключенческих книгах герой пробивался сквозь ряды недругов, которые, как снопы, валились направо и налево — они были условны и бестелесны, эти враги, .в воображении ребенка не было ни крови, ни предсмертных судорог. Нынче экран стал конкретен, телесен, мы близко видим лицо умирающего, в движении, в цвете, течет живая кровь (ее сейчас хорошо имитируют и отнюдь не жалеют). В одном тоже рассчитанном на юную душу фильме враг, порубленный героем, падает с седла, и объектив, приближаясь, дает нам возможность рассмотреть рассеченную саблей спину (ведь это уже морг, а не искусство).
