Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...
— Девушка,— сказала она веско,— вы что, не видите, что у нас перерыв?
Дочь снова встала у кровати (а сестры снова принялись болтать), но тут к ней прибежала молоденькая сестричка, насмерть перегруженная и замотанная, сделала укол, сказала: «Отдохните немного, я постою». Опять явное разделение на злых и добрых. В жизни нередка подобная мгновенная поляризация, которая готовилась годами (в том-то и дело, что в критических условиях проявляется то, что копилось в течение жизни). И хотя на каждом полюсе на самом деле все же не демоны и не ангелы, а люди, их нравственное местоположение в данную минуту сомнений не вызывает.
Но вернемся к нашей Тамаре Павловне. У нее могут быть мягкие манеры, приятный голос, изящная походка, и все же она не только не женственная, но и несовместима с женственностью.
Нет нужды доказывать, что женщина не хуже мужчины в любой профессии («...потому что до Зацепы водит мама два прицепа»), но в ряде важнейших сфер деятельности она явно не лидирует,— в науке, например (наука требует высокой способности к отвлеченному мышлению, а женское, как правило, конкретно). Из женщин получаются неплохие инженеры, хорошие врачи и учителя, они умело постигают кем-то уже данное, но двигать вперед цивилизацию и культуру, это, по-видимому, все же дело мужчины (я не говорю, естественно, об исключениях). Ни великих физиков, ни великих писателей, ни великих музыкантов женщины не дали — и даже на кухонном фронте (обычный пример), если требуется особенно изысканный стол, зовут повара. Второй сорт?
Ничуть не бывало. Существует область, где женщина лидирует явно — это область чувств, сфера нравственных проблем, это великая наука об отношениях людей друг с другом, вот для чего дана женщине более тонкая душевная организация. Ученые до сих пор спорят, существует ли телепатия, а женщины твердо знают, что она есть, что сердце сердцу весть подает; что мать, если с ее сыном пусть за тысячи верст случится беда, почувствует это тотчас же и станет метаться в отчаянии — может быть, телепатия это женское дело?
Все, о- чем я говорю, относится к некоему идеалу, который с жизнью редко совпадает. Но ведь это первостепенно важно, какой именно идеальный образ стоит перед человеком в качестве общественно-нравственного образца. Совсем не все равно, кто служит женщине примером, пушкинская Татьяна или Сонька Золотая Ручка (была когда-то такая знаменитая уголовница). Конечно, девушек, чьим идеалом была бы такая Сонька, мне встречать не приходилось, но все же тяготение к энергичным лихим девчонкам, удачливым, добивающимся своего. И не очень разборчивым в средствах, существует й не приносит ничего хорошего.
Культ верного женского сердца, который был роздан прошлыми столетиями, должен, конечно, составить непременную часть нашего жизненного идеала. Верность, умение понять другого, сострадание, милосердие (мы напрасно долгое время пренебрегали этими словами — они полны жизненного значения). И если женщины не двигают вперед Цивилизацию, та их роль в духовной культуре огромна. И может быть, не столько в ее развитии, сколько в сохранении. Неустанно, каждодневно (а каждодневно — это как раз самое трудное) беречь огонь семейного очага, чтобы он ясно горел,— это великая социальная роль.
Мать ждали к ужину, а она все не шла.
— Где ма-а-ама?..— тянула Леночка.
— В самом деле, что это нашей мамы так долго нет;,— сказал Отец.
— Она собиралась зайти к Паншиным,—вскользь бросила Бабушка:
— Зачем это? — настороженно спросил Отец.
— Они давно не видались, — примирительно ответила Бабушка,— все-таки школьные подруги. К тому же они переехали на новую квартиру.
Теперь ожидание стало особенно напряженным. Разговор не клеился (Отец явно был чем-то недоволен), Леночка ныла, что она тоже хочет новую квартиру, а когда ей ответили, что у них и так новая, возразила, что всю жизнь в ней живет — ее жизни было семь лет.
Мама пришла свежая с мороза, очень оживленная, глаза ее блестели.
— Слушайте! — сказала она.— Я была у Паншиных!
— Ну, что Паншины? — спросил Отец.
Лихорадочно сбросив в передней пальто, поспешно стянув сапоги, Мать заняла свое обычное место за кухонным столом и сказала изнеможенно:
— Ну, квартира! Ты знал, что они переехали на новую квартиру?
— И что же тут такого? — спросил Отец.
— Но ты бы видел эту квартиру! Во-первых — ванная...
— А что, Сима не поумнела с тех пор, как переехала в новую квартиру? — как бы между прочим спросила Бабушка.
— Постойте, злые люди,— смеясь, воскликнула Мать,— дайте рассказать все по порядку. Ванная у них просто сверкает. Черный кафель, раковина и сама ванна бледно-зеленые, ванна утоплена, а краны сияют, как солнце.
— Лена,— сказал Отец,— иди делать уроки.
— Я хочу послушать про квартиру,— ответила Лена несколько даже капризно, что было вовсе ей не свойственно, просто сейчас она почувствовала — не конфликт, нет, но все же некую конфронтацию между родителями и тотчас воспользовалась открывшейся возможностью: ведь мама не гнала ее делать уроки, стало быть, имело смысл немного потянуть. Она чувствовала, что Мать па ее стороне.
— Честное слово,— сказал Отец,— мне не очень интересно, какая ванна у Паншиных.
— Ну, тогда послушай, какая у них кухня,— уже несколько назло сказала Мать, совсем развеселившись.— Она, конечно, не такая маленькая, как наша. У нас повернуться негде, но дело не в том. Там такая мойка! Там такая плита! Все сверкает! В такой кухне чувствуешь себя принцессой, которая в шутку взялась приготовить пирог.
— Лена! — строго сказал Отец.
— Я хочу послушать про квартиру! — уже кричала Лена,— Я хочу послушать, какая у них кухня! А занавески у них есть?
— А занавески у них...— начала Мама голосом сказочника.
— А у Али Крымовой,— страшно торопясь, чтобы ее не перебили, сказала Лена,— у них занавески с Василисой Прекрасной...
— О нет,— мечтательно сказала Мать,— тут не Василиса, тут огромные подсолнухи...
— Лена! — закричал Отец.— Сейчас же делать уроки! — и обращаясь к Матери: — Может быть, ты нам еще и про обстановку расскажешь, где у них что стоит?
— С удовольствием,— подхватила Мать, и Лена тотчас к ней пододвинулась.— В столовой у них сервант, вернее, даже и не сервант, а такая старинная горка, представьте, кругом современная легкая мебель, и посреди нее старинная, великолепная... И в ней японский сервиз, сработанный под XVIII век, напудренные маркизы — это просто чудо что такое! И честно говоря, после этого наша столовая...
Лена была вне себя.
—- Ничего этого нет,— вдруг спокойно сказала Бабушка.
— Что значит — нет?!
А так, эти твои Паншины ужасные неряхи, невероятные, у них пауки по углам, и вечно какие- то Кочерыжки на полу валяются. Мать онемела от негодования, но Бабушка на кочерыжках настаивала. Ревущую Лену отправили Делать уроки, Отец ушел, хлопнув дверью (он не умел, да и не хотел объясняться), Бабушка и Мать остались одни.
— Можно подумать, что я говорила какие-то неприличные вещи,— сказала, наконец, Мать.
— У тебя температура не повышена? — насмешливо спросила Бабушка.
— А что, мне нельзя было рассказать про хорошую квартиру? И при чем тут кочерыжки?
— Да это я так, больше для Ленки. А тебя я сегодня просто не узнаю. Глаза горят, как у барса. Я уж и не знала, как тебя остановить, вот мне и пришлось клепать на бедных Паншиных. Каждое твое слово было пропитано завистью.
— Ну и что же — я в самом деле позавидовала. Можно и по-хорошему позавидовать.
Тут вошел Отец и заявил, что хорошей зависти вообще не существует,— и разгорелся спор. Отец говорил, что зависть чувство сильное, мучительное и совершенно бесплодное. А Мать возражала, что зависть к чему-то хорошему может сподвигнуть тоже на что-то хорошее, а может быть, даже на что-то лучшее.
— Сальери завидовал хорошему, очень даже хорошему, гениальной музыке, а потом взял да и отравил ее автора.
Мать обиделась, увидев в этом какой-то намек, а Отец, разгорячившись, сказал:
— Надо быть не знаю кем, чтобы при дочери, при дочери... А ведь у нас, вы знаете, есть еще «черный ящик»...
Наступило молчание — все понимали, что разумеет Отец под этим «черным ящиком».
— Да уж,— снова начал Отец,— после того, как наша дочь увидела свою маму в таком... неистовом состоянии, ее уж теперь не удержишь. Все дни напролет теперь станет высматривать — у кого, что, где?— Отец сказал это противным старушечьим голосом,— Во всех домах теперь занавески разглядит.
— Я понимаю,— продолжал он, несколько успокоившись,— понимаю, когда голодный завидует сытому. Но тебе! Зачем тебе черная ванная, когда у тебя есть белая? — вот чего я не пойму никогда!
