Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...
Тесный семейный мирок — какие бури бушуют, однако, в его узких берегах!
Молодая женщина, прекрасная жена, отличная мать, работящий (очень работящий, и на работе, и дома) человек вдруг смертельно влюбилась. Она, быть может, и справилась бы с этим своим чувством, да вот беда, оно оказалось взаимным. Какое это было счастье!
Представьте, семейная жизнь ее стала еще лучше, чем была. Муж ничего не знал, сама же она стала веселей, нежнее со своими — и вдвое работящей. Она не ходила по земле — летала, а повседневные дела ее и на работе, и дома делались как бы сами собой. О том, как стала она хороша, как блестели ее глаза,— об этом мы уже и не говорим.
Она понимала, конечно, что счастье ее основано на лжи, что это очень плохо, но ведь другого пути у нее все равно не было: отказаться от него она не могла. Сказать мужу — значило бы разрушить все, в том числе и семейный покой. Видеться с любимым человеком она могла не так уж часто, да и виделись они больше по скверам, по музеям и выставкам, все время на людях, а побыть наедине могли только в каких-нибудь случайных квартирах. И все равно оба были счастливы.
И вдруг все пропало. Не потому, что открылась их тайна и вмешались какие-то посторонние силы (теперь, кажется, нет уж, по счастью, «персональных дел», когда личные отношения людей становились предметом проработки на общих собраниях или на специально созданных комиссиях), нет, в данном случае никто на любовь не покушался, она стала сама потихоньку потухать — не у нее потухать, у него. То ли устал он от необходимости прятаться и лгать, то ли возникли еще какие-то обстоятельства, только он становился все равнодушнее, все холоднее, в то время как ее-то любовь как раз разгоралась.
Потухла любовь, потухла и она, эта женщина. Через силу уже везла тот воз женских обязанностей, который до сих пор был ей легок, через силу стала работать в своем институте — и наконец, невмоготу стало ей жить. Она приняла большую дозу каких-то таблеток, всей душой надеясь умереть. Можно только представить себе, что делалось в это время с мужем ее и детьми!
Мне рассказывал врач «скорой помощи», как его вызвали в тот дом ночью, с каким отвращением к ней, с каким гневом спасал он ее, мать двоих детей, от смерти! Как могла она, как осмелилась распоряжаться жизнью, которая ей уже не принадлежит?!
После, когда ее спасли, она и сама не могла понять, что толкнуло ее на этот невозможный шаг. Помрачение!
Но ведь опасности, которые подстерегают семью, могут состоять вовсе и не в кипении бурных страстей. Совсем наоборот. У Пушкина есть такие строки:
Ты счастлив, ты свой домик малый, Обычай мудрости храня, От злых забот и лени вялой Застраховал, как от огня.
Как действительно застраховать семью «от злых забот и лени вялой», от однообразия повседневности с ее мелкими неприятностями, нудными раздражителями, неяркими впечатлениями?
Привычка! Кто скажет, сколько в ней благотворного (люди узнают друг друга, притираются характерами, им уже не страшны размолвки, взаимораздражение; им уже и объяснять друг другу многого не нужно, они понимают с полуслова), а сколько пагубного и убивающего?
Сидят люди друг против друга, вот уже двадцать лет сидят, каждый жест одного знаком другому, каждый взгляд. Более того, уже ни одного свежего слова один другому сказать не может, каждый знает наперед, что по тому или иному поводу скажет другой. Это гоголевским старосветским помещикам можно было повторять все одно и то же. «А что, Пульхерия Ивановна, может быть, пора закусить чего-нибудь?» — «Чего же бы теперь, Афанасий Иванович, закусить? разве коржиков с салом, или пирожков с маком, или, может быть, рыжиков соленых?» И шутки все одни и те же. «А что, Пульхерия Ивановна, если бы вдруг загорелся дом наш, куда бы мы делись?» — «Вот это боже сохрани!..—говорила Пульхерия Ивановна, крестясь.— Бог этого не попустит».—«Ну, а если бы сгорел?» — «Ну, тогда мы бы перешли в кухню...» — «А если бы и кухня сгорела?»— так изо дня в день, и нисколько не надоедает, потому что важны не слова, а любовь этих стариков друг к другу, такая сильная, что жизни их уже нерасторжимы. Великий жизненный пример, эти прелестные старики, но для нас ныне малопоучительный, потому что жили они в безделье крошечного мирка, где практически не было событий, и потому самым значительным оказалась пропажа любимой (да и то не очень) кошечки Пульхерии Ивановны. В нашей жизни таких замкнутых мирков, таких крошечных стоячих водоемов уже не бывает, никто из нас, если бы и хотел, не может отгородиться от впечатлений внешнего мира, от раздражений жизни. А потому привычка приобретает порою уже тягостный характер оков.
Опасность тут бывает тем более велика, что иные супруги (как правило, это бывают женщины) стараются, вовсе замкнуть семейный мир, сузить круг знакомств и остаться с глазу на глаз (нередко это подсказывает ревность). Энергично выжигают они дружбу, приятельство, совместность. В иных семьях существует твердое убеждение, будто мужу и жене неприлично появляться на, людях порознь, пойти, например, друг без друга в театр или в гости — и не дай бог с кем-нибудь другим! Возникает тогда тягостное зрелище пары, которая, нагоняя тоску, таскается по гостям — ни себе, ни людям не в радость. Они думают, что опасность семье грозит извне, а она таится внутри, именно изнутри подтачивает. Даже при большом душевном богатстве, при огромном запасе духовных ресурсов трудно заполнить одним, собой и сделать яркой жизнь другого, а в подобных случаях душевного богатства как раз и не хватает (тревога ревности сужает и сушит душу). И остаются двое в удручающем одиночестве друг с другом.
Опасные свойства привычки полезно знать и учитывать. Опыт жизни подсказывает, что тут противодействием ей может быть разлука. Конечно, она дело не вполне безопасное, зато многое проверяет и выверяет. А главное, возвращает то ощущение свежести чувств, неожиданности мыслей и слов, которые нам так необходимы.
Скука тем более опасный враг семейного сосуществования, что на фоне ее всякое новое впечатление начинает казаться привлекательным (часто более, чем того заслуживает), всякое новое знакомство желанным (и производит впечатление, значительно превышающее его реальную ценность). Здесь необходимо упомянуть и о некоем коварстве природы, о той ловушке, которую готовит нам биология,— физическое привыкание снижает влечение друг к другу и создает опасность «посторонних» влечений.
Онегинское «я, сколько ни любил бы вас, привыкнув, разлюблю тотчас» - принадлежит не только холодной натуре Онегина, привычка вообще не способствует сохранению яркости и свежести чувств. Повседневность наша часто неприбрана и неумыта, нужна высокая духовность и подлинное духовное единство, чтобы ее преодолеть. В злых заботах, в вялой лени отношений, среди трудностей быта, в усталости, раздражении начинает тонуть семейный корабль, и тогда команда его мечется, тратит силы во взаимных обвинениях, не может понять, в чем ее беда. Он может окончательно разбиться о первый попавшийся риф.
От одного слова, которое, как известно, не воробей.
Николай Федорович в выходной день утром, крепкий, свежий, жить хочется (да еще после душа), в чистой рубашке, это обязательно, ждет завтрака
с любопытством и удовольствием, Татьяна никогда не скажет заранее, но обязательно что-нибудь такое придумает. Она вообще, хоть и толста безмерно, а молодец, заставила его взяться за ум — учиться (а то он, было, и крылья сложил, проще говоря, начал попивать), хороший мотор в их жизни — тянет.
Правда, в этот выходной настроение Николая Федоровича было испорчено — никак не мог забыть он вчерашней стычки с начальником ОТК. Тем не менее утром он вышел на кухню свежий, крепкий, с удовольствием. На завтрак была запеканка с масляной корочкой. От этой корочки что, угодно забудешь, даже хамство начальника ОТК.
Татьяна только что отговорила по телефону, и, видно, терпения нет, хочется ей поделиться. У нее всегда так, доверчивая, открытая, как девочка, никогда не стерпит, все выложит.
Она так спешила, что, зажегши газ, сунула обгоревшую спичку в коробок, он этого не терпел (в самом деле, откроешь коробок, а там одна угольная труха), но сдержался. Сжал зубы, размолол ими обиду и проглотил. А Татьяна ничего не заметила и накрывала на стол так быстро, словно за ней волки гнались. Они сели, и жена с ходу стала рассказывать, но он не слушал, он смотрел за ее руками — болтая, она срезала с запеканки (и в рот!) верхнюю корочку, а этого он уже и вовсе не терпел, не переваривал! Запеканка без корочки — ее можно теперь только выкинуть свиньям.
