Наталья Парыгина - Вдова
Анна вдруг прервала свой рассказ и, стянув с головы косынку, уткнулась в нее лицом. Пустой рукав жалко вздрагивал, свисая с плеча.
— Чего ты, Аня? Не надо. Не плачь.
— Потеряла я его, — отняв косынку от заплаканного лица, сказала Анна. — Потеряла, Даша.
— Витьку? — испуганно спросила Дарья.
Анна отрицательно покачала головой.
— Костюм потеряла. Надежду свою последнюю. Не доверяла парнишке-то — сама несла, руку в узелок продела и несла, а Витька санки волок. Да где-то, видно, развязался узелок, а я ноги еле тащила, умученная да голодная, как в полусне шла — не заметила. И Витька не видал... Отчаяние на меня напало, Даша. Вот будто другую руку потеряла. С чем домой ворочусь? Передохнут с голоду ребятишки, и самой одно остается — с ними вместе на тот свет.
— Варя-то моя померла, — сказала Дарья.
— Господи... Вот тебе и эвакуация.
— Досказывай, — попросила Дарья. — Как из беды выпуталась...
— Долго, Даша, рассказывать. Да и неохота вспоминать, — вяло проговорила Анна, но все-таки продолжила свое повествование. — Повернули мы с Витькой назад, прошли сколько-то, и тут навстречу старуха какая-то тащится. Пригляделась я... Батюшки! Да это Наума Нечаева мать. До войны-то она и не старая была, а тут — вовсе дряхлая с виду: узел в руках большой, а сил нету. Остановились, поговорили. И попросила она нас идти в деревню с ее вещами, обменять, что удастся на муку да на картошку. Ее вещи, наш труд, а продукты — пополам. Пошли мы, а она домой повернула. Да упала по дороге, руки-ноги обморозила. Люди подобрали, довезли на салазках в больницу, там и померла. Больница у нас и при немцах работала. Вот какое дело... Чужая смерть моих ребят спасла.
— Сын с невесткой воюют, а мать с голоду померла...
— На что было Ольге-то...
— Ольга о себе не думала — страну пошла защищать. Таких, как Ольга, на свете мало...
— У нее ребят нету. Хоть на войну, хоть куда...
Что-то нехорошее, низменное почувствовала Дарья в рассуждениях Анны об Ольге. Но не стала спорить — переменила разговор.
— Ты платье-то чье — свое продавала?
Анна усмехнулась.
— Я таких не носила и носить, поди-ка, не доведется. Кто попросит — продаю, чего мне делать при моей инвалидности. И в милицию поведут — откричусь. Водили уж, спекулянтка, мол... А какая я спекулянтка? Жить мне надо? Ребят кормить надо? Я, говорю, вам их сейчас всех в милицию приведу, сами кормите, если я спекулянтка...
— Торгуешь, значит...
— Торгую, — с вызовом подтвердила Анна. — Ребята у меня сытые и в школу не нагишом ходят. Живу! Хочешь — и тебе помогу, сведу с человеком, которому помощница нужна.
— Нет, — сказала Дарья, — когда мне. Не сегодня-завтра завод небось начнут восстанавливать. Пойду на завод.
7
И снова по утрам завод будил город долгими гудками. Невыспавшиеся, полуголодные, уставшие, от войны, забот и горя, шли на завод женщины. Ссутулившиеся под бременем прожитых лет тащились старики — не старики, а к старости близкие мужчины. Подростки, толкаясь и дурачась, обгоняли взрослых. Инвалиды в линялых гимнастерках с солдатской неутомимостью шагали в пестрой трудовой колонне.
Рассыпавшись по цехам, вооружались слесари гаечными ключами, устанавливали на фундаменты военным вихрем сорванные с места аппараты. Сварщики огненными швами соединяли трубы. Каменщики выкладывали на продырявленных стенах кирпичные заплаты.
Дарья работала слесарем. Тяжко дается бабам слесарное дело. Да мало ли в жизни непосильной, неженской работы одолели. Видно, и эту надо одолеть.
Начальником над несколькими бабьими бригадами оказался Григорий Спирин. Постарел он с тех пор, как обсуждали его и чуть со стройки не выгнали, признав помещиком, спина коромыслом выгнулась, из-под старой кепчонки седые волосы торчат, глаза запали и потускнели. Но слесарем за те же годы стал знающим, с механизмами породнился и себя в работе не щадил.
— Ты, Дарья, — сказал на первом наряде Спирин, — будешь вроде бригадира. А помощниками тебе назначаю... — Он обвел взглядом незавидные свои кадры, вытянул руку с выставленным вроде пистолета указательным пальцем:
— Тебя как зовут?
— Шурка, — бойко отозвалась молоденькая девчонка. — Шурка Лихачева.
— Лихачева... Лихая, выходит. Вот тебе одна помощница, Дарья. Другую посмирней выберем. Твоя фамилия как — Опенкина?
— Опенкина.
— Знакомы мы с Ксенией Опенкиной, — сказала Дарья. — Только будет ли с нее в бригаде прок?
— Проку добейся, — отрубил Спирин.
Дарья больше не стала спорить — не любила лишних слов. Усмехнулась только про себя, подумав: тошно покажется Ксении завод восстанавливать. Чего она из больницы ушла? В больнице легче все же...
Когда к цеху шли, вспомнила Дарья разговор с Ксенией перед эвакуацией.
— Ну, как, — спросила Ксению, — лучше тебе при немцах жилось, чем при советской власти?
— Да господи, да какая же при фашистах жизнь, — запричитала Ксения. — Об одном думала: запрятаться в уголок, как козявочке, чтоб под фашистский сапог не угодить.
— Козявочка... А теперь, гляди, и козявочек заставляют завод восстанавливать. Ты чего из больницы-то ушла?
— Кабы ушла... Выгнали! За какую-то рваную простыню выгнали да еще грозились под суд отдать. Пятнадцать лет работала — не посмотрели.
— Вон как... В бога веруешь, а чужое взяла.
— Верующим тоже надо жить, — возразила Ксения. — Разве я одна? Все тащат! И тряпки, и продукты... И лекарства на стороне продают. Всяк рвет, что может.
— Не ври! — одернула ее Дарья. — Сама виновата, так весь свет воровским сочла.
— Не думала, не гадала под твою власть угодить, — обиженно проговорила Ксения. — Какое мое здоровье — слесарем работать? Вызвали, приказали: ступай на завод. Уборщицей — куда ни шло. А слесарем — это ведь какую силу надо.
— Да тебя хоть в телегу запрягай, — перебила Шурка. — Только кнут надо хороший.
И расхохоталась, сверкая широкими плотными зубами.
Ксения зло покосилась на нее.
— Ты мне не тыкай, я тебе в матери гожусь.
— Я бы от такой матери голая в окно выскочила, как на пожаре.
Дарья вспомнила о своих бригадирских обязанностях.
— Зачем дерзишь, Шура?
— Пускай не ноет! Терпеть не могу, когда хнычут.
Так с первого часа нарушился в Дарьиной бригаде мир. Ксения злилась, Шурка ее поддразнивала. А работать, хочешь не хочешь, надо вместе.
Шурке недавно стукнуло шестнадцать, но пережить успела много. Семь классов кончила, оккупацию в деревне у бабки на печи пересидела. Отца на фронте убили. Мать еще до войны померла. Бабка старая, себя не прокормит. Приехала Шурка в Серебровск.
Дарья рано приходила на завод, но Шурка почти всегда успевала раньше. Азартная в работе оказалась девка, и Дарья ее за то полюбила.
До начала смены Дарья с Шуркой занимались второстепенной работой, которая в норму не включалась: разбирали ненужные, списанные аппараты, чтоб использовать потом для сборки старые болты. Ксения приходила за несколько минут до смены, а случалось — и опаздывала, и тотчас начинала жаловаться.
— Всю ночь не спала, голова болит — моченьки нету.
— Мужика тебе надо, тетка Ксения, — серьезно и вроде бы даже сочувственно проговорила Шурка, а у самой глаза полыхали озорством.
— Тьфу! — озлилась Ксения. — Я в твои годы и думать про это стыдилась.
— Думать стыдилась, а делать-то, поди, — нет, — не унималась Шурка.
— Шура! — одернула ее Дарья.
— Ничего, — сказала Шурка, — от шутки беды нету, а без шутки эту работу не одолеть.
Спирин подходил не часто. У Спирина весь день из забот соткан. Аппараты собрать не хитро бы, да чем собирать-то? Ни гаек, ни болтов, ни фланцев, ни ключей гаечных. Не работа — маята. Дарья старалась без крайней нужды Спирину не докучать. Получили задание — надо справляться.
Разобрать систему, разболтить казалось делом не больно трудным. Откручивай болт за болтом, снимай части да по порядку складывай. Ксения и то кой-чему научилась, пыхтела, вздыхала, а работала. Промывать и чистить детали — это и вовсе женская работа, Дарья любила наводить чистоту и блеск. Мука начиналась, когда приступали собирать систему. Не поддавалось железо бабьим рукам.
Случалось — Дарья не выдерживала, со звоном швыряла на пол ключ:
— Пойду, признаюсь Спирину, что не справляемся.
— Давно бы так, — одобрительно говорила Ксения.
Но Шурка — нет. Хватала Дарью за руку:
— Погоди, тетя Даша, давай еще попробуем.
Тетя Даша... В тети попала. Давно ли сама на стройку вот такой девчонкой пришла... Молодому кажется — годы на месте стоят. А она, молодость-то, отшумит листвой зеленой, завянет и сгинет. В доброе время — без спешки, в лихолетье — до срока.
— Помогайте! — кричала Шурка, ухватившись за гаечный ключ обеими руками.
