Леонид Кокоулин - Колымский котлован. Из записок гидростроителя
Обзор книги Леонид Кокоулин - Колымский котлован. Из записок гидростроителя
Леонид Кокоулин
Колымский котлован
Из записок гидростроителя
Слово о старом товарище
Редко видимся, редко переписываемся, и давнее дружество наше как бы стихает, растворяется в мельтешении и давке дней. Но до некоего часа, когда настойчиво подступает к сердцу: «А как там Леонтьич? Будто в воду канул. В самом деле как? Жив ли, здоров ли?»
И он появляется, словно услышав это беспокойство, а скорее всего потому, что хороший человек всегда легок на помине. Плотный, уже несколько отяжелевший, с рыжевато-каштановой густой бородой.
— Здорово, дедушка! Чай будем пить или в баню сначала сходим?
— У-у, Леонтьич! Ты куда пропал?
— Да тут, неподалеку был. ГЭС на Колыме строю, — его зеленовато-желудевые глаза блеснут весело и бесовато.
— Хорошая хоть речка-то?
— Ничего речка, быстрая. Но с Ангарой и Вилюем не сравнишь.
…Пьем чай, говорим о житье-бытье. Леонтьич встает, тыльной стороной ладони подцепляет бороду снизу, выправляет, выкладывает ее поверх галстука, берет чашку с чаем и, похаживая с ней, разбавляет речь неторопливыми глотками.
— Тайги там, считай, нет. Стланик, пустыри, горы. Синегорье — вот где я теперь живу. Охота? За пятьсот верст на вертолете добираемся. Можно, конечно, и на вездеходе… Зима? Покрепче здешней, поядреней. Однажды водовод лопнул, а на дворе — под шестьдесят. Трое суток всей артелью с берега не уходили. Ничего, обошлось. Хоть и голо у нас, пустынно, а посмотреть все равно есть на что. И в скудности красота есть…
— Не надоело ли по севером мотаться?
— Кто его знает. Вроде нет. Третью ГЭС строю. Привык мотаться-то. Каждый раз охота до конца досмотреть. Чего мы тут натворили, наворочали. А главное — к ребятам привык. Как с Иркутской ГЭС начали, так и остановиться не можем. Семья не семья, а братство этакое гидростроительное появилось. И рублем последним, и куском последним поделимся без слов. Да уж коли речь зашла, то в огонь и в воду друг за друга… Вот нынче бульдозер через Колыму переправляли. Мостов же нет. Под водой на тросах тащили. Похлеба-али мутной водички. Дай-ка листок и карандаш…
Леонтьич обозначает берега, показывает, где стоял бульдозер, где страховочные лодки, где лежал валун, за который цепляли трос. А пунктирными дугами показывает, как они ныряли друг за дружкой…
Вот так же, не надеясь на слова (хоть и рассказывает и пишет он с впечатляющей живостью), чертил Леонтьич, объяснял различные строительные передряги, приезжая в свое время с Вилюя, с Алдана, с иных северных берегов, благоустройству которых он отдал почти двадцать лет.
Здесь уместно сказать, что судьба Леонтьича — быть строителем, жителем и преобразователем тайги. Но не вся судьба. Помню его первые, рабкоровские очерки, которые он приносил в иркутскую областную газету. Во многом несовершенные, они тем не менее свидетельствовали о несомненной, острой наблюдательности автора, о редком даре — поэтично описывать работу; плотницкую ли, слесарную или монтажную. Читатели этой книги, надеюсь, отметят, что упомянутый дар присутствует и на ее страницах, причем присутствует в убедительно должной мере. А значит, можно сказать, что литература столь же властна над Леонидом Леонтьичем Кокоулиным, сколь и гидростроение.
…Он тонул в ледоход, спеша на помощь заболевшему товарищу. Выплыл. С одним сухарем, с покалеченной в тайге ногой добирался до лэповского стана несколько суток. Добрался. Сотню верст тащил на себе обессилевшего товарища. Дотащил.
Ни разу, и в малости, не нарушил законов товарищества. В сущности, и эта книга — сердечная дань товариществу, осмысление его и прославление. И этой книгой Леонтьич служит высокому, бескомпромиссному мужскому товариществу.
…Придется отложить перо — кто-то стучит в дверь. Может быть, Леонтьич? То-то бы славно было. Сейчас открою, а он, снимая иней с бороды, скажет.
— Здорово! Может, чаю попьем?
Иркутск
Вячеслав Шугаев
Часть первая
Рабочие дни
Сын бригады
Над угрюмым яром стоит серая угловатая гранитная глыба.
Затащили ее сюда тягачами, поставила в память о братьях Переваловых, Викторе и Афанасии…
Было это весной тысяча девятьсот пятьдесят девятого года. Бригада лэповцев рубила просеку в тайге, рыла котлованы, ставила опоры. Вышла к Нюе. И хотя лед уже подъели ручьи и солнце, он был еще крепок, — часть бригады легко перебралась на противоположный берег. Оставшиеся громоздили переходную высоковольтную опору.
В ночь ударила оттепель. Потоки с гор в какие-то часы взломали лед на Нюе, искрошили в месиво. Река вышла из берегов и стала черной под яром, а на стрежне кипела бурунами. Трубили лоси, и эхо вторило им.
Бригада, ожидая, когда притихнет первый напор шалого паводка, готовилась к переправе.
Но с той стороны реки кричали:
— Котлован затягивают плывуны!.. Последние сухари доедаем. Соли нет, табаку на пять закруток…
Затянет котлован — пропадет работа, и без табака ребятам тоскливо.
Решили переходить реку на плотах. День напролет вязали их, грузили балки, тракторы, такелаж, ставили на козлы весла. Верховодили всем братья Переваловы, бывшие плотогоны. Виктор — старший. Кряжистый, с большими узловатыми руками, прихрамывал: на фронте перебили левое бедро, но в движениях был так же легок, как и Афанасий, младший.
К ночи работу кончили, на рассвете должны были рубить чалки. Заснули. Не спала только Степанида, жена Виктора, — в бригаде все звали ее тетей Стешей. Женское дело известное: перемыла посуду, пеленки постирала, повесила сушить (с ними путешествовал сынишка, годовалый Андрейка). И вдруг за полночь будто кто по полотнищу палатки горящей головней — грянул гром, посыпался дождь, крупный, тяжелый, как горох. Тетя Стеша, боясь наступить на спящих, пробралась к выходу снять пеленки, и секундой позже за порогом послышался ее-отчаянный крик:
— Мужики! Плоты!..
По берегу в исподнем забегали люди. Разыгрался ветер. Река, осатанев, скакнув на полметра вверх, разворачивала плоты. Как нитки лопались специальные причальные тросы.
Тетя Стеша видела, как братья по грудь в воде пробрались к ближнему плоту, вскарабкались на бревна к кормовому веслу и навалились на него, но тут оборвалась последняя чалка — плот исчез во тьме. И только еще раз молния осветила его, когда в мареве брызг летел он на волне к яру…
Вот и взгромоздили лэповцы на круче гранитную глыбу — памятник братьям.
Но беда не ходит одна — полгода спустя погибла и тетя Стеша.
Бригада тогда перебиралась на новое место. Трактор тащил в гору балок-кухню, тетя Стеша готовила обед. И вот на самом подъеме лопнул новенький, только со склада, шкворень. В окне замелькали кусты, заплескался на плите суп. Заметалась Стеша, раскрыла дверь и выпрыгнула, да оступилась, скользнула в колею, и полоз надвинулся на нее…
Тетю Стешу положили на лафет подъемного механизма и отвезли к той же гранитной глыбе, на берег Нюи. Парни палили из ружей.
Приезжали из райисполкома, хотели увезти Андрейку в детский дом, но лэповцы не отдали его. По ночам стирали пеленки, купали малыша, кроили и шили, как могли, рубахи. Так и рос Андрей бригадным сыном.
У лэповцев появилась традиция: попал на берег Нюи — сними шапку, постой молча у серого камня, на котором нет надписи…
Утро на ЛЭП начинается с разбора портянок. Действует закон тайги: кто первый встал, того и сапоги.
В двадцатишестиместной палатке тридцать человек. Ставили вторую — все равно набиваются в одну. В тесноте, зато вместе. Толкаются, курят, травят байки, но о женщинах ни слова — святой уговор.
Каша уже на столе, дымит в чашках. Горки хлеба. Масло на тарелке. Селедка разделана прямо на доске.
Талип (монтажник, татарин) греет у печки Андрейкину одежду, ноет: «Не кочегары мы, ларга, и не плотники, ларга, и возражений ек, ек, ек». Он проталкивается к Андрейке, бросает ему рубашку, штаны.
— Скажи, Андрей, деду (дед — это я, Антон Дюжев), — не надо нам твой железо, давай рул, баранку, — и щурится на меня.
— Хорошо бы нам, дед, машину, — говорит Андрей. Надевает штаны с начесом, идет умываться. В углу под умывальником лед горкой, и Андрей никак не может установить перевернутый вверх дном ящик. Берет топор, рубит лед. Ставит ящик, залезает на него.
