Глеб Пакулов - Глубинка
Котька сходил в огород под окнами, набросал в подол рубашки огурчиков, нарвал пучок репчатого лука. Дымокур поджидал его на крыльце, покуривал. Котька присел рядом.
— Отольются ему людские слезки, — бормотал все еще не успокоившийся Дымокур.
В темноте переулка раздались четкие шаги, это был парторг.
— Ага, вот и хорошо, что увидел вас, Филипп Семенович. Не помешаю?
— Не-е, садитесь!
Дымокур подвинулся, хотя места на ступеньке — хоть слева, хоть справа впятером садись — хватит.
Александр Павлович сел. Котька протянул ему огурец, он не отказался, сочно захрумкал.
— Вы дело большое делаете, Филипп Семенович. — Парторг пожал его локоть. — Люди спасибо говорят. Кончится война, богато заживет народ, а труд ваш всегда помнить будут. Вы с Осипом Ивановичем ордена высокого достойны. И то, что станки на фабрике крутились бесперебойно, снабжали фронт огоньком и всем прочим, в этом и ваша заслуга, и этого рабочий класс не забудет.
— Спасибо, — тихо отозвался Дымокур. — За слова приятные, за оценку. Только сукин сын тот, завпищеблок энтот самый…
— Заявление подал, просится на фронт. — Парторг зажал коробок меж колен, чиркнул спичкой, бережно, в горсти поднес огонек к папиросе. Втягивая и без того запавшие щеки, прикурил.
— Сам запросился? — справился Дымокур.
Александр Павлович помахал спичкой, вычерчивая в темноте огненные зигзаги, погасил.
— Пусть едет, — сказал он. — На его место Потапова из распиловочного цеха назначим. Честный парень, фронтовик. Этот под себя грести не станет.
— Энто который Потапов? Алексей?
— Вот-вот. Справится.
— Должон. Честнягой рос.
— Можно было бы кого из вас назначить. Хотя бы Костромина Осипа Ивановича, но вас нельзя разъединять. Вы на самой точке… Я пошел, а ты, Филипп Семенович, завтра зайди ко мне. И Осипа Ивановича приведи. Разговор есть.
— Сейчас ужинать будем, оставайтесь, — пригласил Котька.
— Эх, парень! — парторг встал, положил руку на Котькино плечо. — Остался бы, да дома ждут. Будь здоров, молодец.
Парторг попрощался с Дымокуром за руку, растворился в темноте, и только четкие шаги его еще долго были слышны в улице.
Вика позвала ужинать, и Котька с Дымокуром пошли в избу. В кухне Вика увидела лук и огурцы, принялась озабоченно отчитывать:
— Нарвал всего, а сам сидит. Я бы давно салат приготовила. Теперь ждите.
Она накрошила лук, нарезала тонкими ломтиками огурцы, перемешала. Перед каждым поставила на стол тарелочку, положила вилку.
— Вот так хорошо, — она оглядела стол глазами заботливой хозяйки, села, повела рукой: — Приступайте.
Дымокур во все глаза смотрел на нее, поглаживал бороду, потом взял вилку и стал катать по тарелке картофелину, пытаясь наколоть ее.
— Ты хозяйка куды с добром, только антилегентна очень, — сказал он. — А ничо-о! Приучай Котьку, он молодой, успеет привыкнуть, а мне, старику, куда уж?
Говорили о том о сем, но только не о беде, влетевшей в дом Костроминых.
Отужинали. Мыкались по избе туда-сюда, не зная, чем занять себя. Стрелки на ходиках сошлись на двенадцати, отстригнули злосчастные сутки, начали новые. Осип Иванович все не возвращался. Дымокуру спешить было некуда, идти в свой пустой дом не хотелось.
— Буду ждать Оху, — решил он и вышел на крыльцо.
— Я тоже останусь, — сказала Вика. Она взяла стопку вымытых тарелок. — Открой шкафчик.
Котька распахнул застекленную дверцу, помог Вике составить посуду на полку. Одному ему было боязно оставаться в избе, где в притемненных углах, казалось ему, притаилось что-то враждебное и только ждет мига наброситься на него, одинокого. Поэтому Викины слова обрадовали его.
— А тетка?..
— Я ее предупредила.
Он взял Вику за руку, провел в Нелькину комнату, показал, где ей ложиться спать, как закрыться изнутри. Она потрогала крючок, вздохнула.
— Зачем закрываться, я не боюсь. — Вика села на деревянный диванчик, застланный лоскутным чехлом, притянула и усадила рядом Котьку. — У вас фотография осталась, конечно?
Он понял, о ком она спрашивает, кивнул.
— Послушай, ты ее тете Марине отдай, — попросила Вика. — Она обязательно придет.
— Чтоб увеличить?
— Да не-ет. — Вика покусала губу. — Она фотографии погибших собирает, наклеивает на бумагу. Длинное такое письмо готовит, чтобы после войны все люди его прочитали. «Это, — говорит, — святые воины-великомученики, их жизнь в школах будут преподавать». Первым в письме наш Володя наклеен, а дальше других много. А чьей фотокарточки нету, тетя Марина дырку вырезывает. Я спрашиваю — зачем? «Надо, — отвечает мне и пальцем грозит. — Это пустой зрак их на нас смотрит». Зрак — это значит глаз.
Котька зябко повел плечами, представив Викину тетку, худую, всю в черном, ползающей на коленях по полу с ножницами, как она выстригает в своем длинном письме зловещие дырки.
Вика вздохнула, тихонько прикачнулась русой головой к Котькиному плечу. Он напрягся, остановил глаза на стене, на невидимой точке, боясь шевельнуться.
— Спать хочу, — шепнула Вика. — Тут, на диване.
— Ложись где хочешь, — тоже шепотом ответил он. — Я тебе подушку подложу.
Он придержал ее голову, встал, схватил с кровати подушку, осторожно подсунул Вике под щеку и на цыпочках вышел из комнаты.
Дымокур стоял у карты, мерял что-то пальцами. Котька сел на лавку, откачнулся спиной к стене, прикрыл глаза. Слабость сразу, вдруг навалилась на него, отняла силы, даже веки поднять было тяжело.
— Два пальца умещаются от Москвы до Ржева, — бормотал Дымокур. — Энто сколь же верст будет? До Сталинграда аж две ладони. А Михайловка… Где она? Нету…
Осип Иванович появился только к утру. Котька не спал, видел из своей боковушки, как он тихо вошел, присел рядом с Дымокуром, лежащим в коридорчике на сундуке.
— Ну чо? — Филипп Семенович спустил на пол босые ноги, наставил на Осипа Ивановича всклокоченную бородку.
Осип Иванович вопросительно повел глазами на дверь в комнату.
— Спит парень, — успокоил Дымокур. — Шибко переживат, хоть виду не показыват. Тут еще деваха ночует. Кашеварила нам, накормила. Там в кастрюле картоха, поел бы ты, а?
Осип Иванович отмахнулся, прошел в кухню, напился воды. Прихрамывая, притащился в кальсонах Дымокур с кисетом. Они уселись друг перед другом, закурили.
— Плохи дела, Филипп, — еле двигая губами, заговорил Осип Иванович. — Врачи ничего не обещают.
— Усох ты совсем, Оха, — покивал головой Дымокур. — Совсем лица нет, один костяк. А тебе держаться надо, эвон у тебя двое еще. Их поднимать надо. Ты поешь, поспи. Завтра парторг приглашал зайти. Я так кумекаю — помощь хочет сделать. Приходил он сюда.
— Выходит, сегодня к нему. Утро ведь.
— Верно, язви его! — Дымокур подошел к окошку, ладонью смахнул со стеклины отпоть. — Сине-то как, си-не-е! Хороший будет день.
Дымокур потоптался у окошка, вернулся на место.
— Ты знаш чо, Оха? — Он коснулся колена задумавшегося друга. — Ты рыбки врачам снеси, угости. Еще пообещай. Слышал я — есть у них один медикамент, только очень уж дорогой, холера, кого только им лечат, не знаю. Пецилин называется. Уж он-то, говорят, всякую хворь выводит. А рыбки найдем. Я свой пай отдаю.
— Спасибо тебе, Филипп. — Осип Иванович прерывисто вздохнул, зажмурился крепко, но и сквозь стиснутые веки выдавились мутные слезинки, сбежали по иссеченным морщинами впалым щекам, повисели на усах, померцали, сорвались и погасли в пегой бороде. — Это мне кара, Семенович, за дурость мою молодую. Ведь когда второго-то Костей назвал, вроде бы от первого отказался, замену ему приготовил. Думаешь, могло это на судьбу его повлиять?
Дымокур выпрямился, уставился на Осипа Ивановича:
— В Корсаковке у Пантелея Мурзина так тоже два Васьки, а ничего, живы. И повоевали в гражданскую, и состарились. Теперь тоже пни мохнатые, как и мы. Чего не быват? Ты не вини себя, не терзай. Иди, говорю, поспи.
Осип Иванович вроде не слышал слов Дымокура.
— Сижу я возле Ульяны, гляжу на нее и вижу — укор в глазах. Сказать-то не может, ничего у нее не шевелится, вся без движения, одни глаза говорят. — Осип Иванович снова зажмурился. — Поднять бы мне Ульяну, в ноги бы бухнулся ей и валялся, пока не заговорит, не простит… Пойду я прилягу, а то совсем тела не чувствую и внутри пустота, будто выпотрошили. Вроде бы я это и не я.
Он поднялся, стоял перед Филиппом Семеновичем почерневший от свалившегося горя, совсем сгорбившийся, мало похожий на прежнего Осипа Ивановича. Удодов тоже поднялся, обнял его, повел из кухни в комнату, по пути щелкнул выключателем. В кухню вломилась темнота, но скоро ее пробило синим светом утра, обозначило на белой стене темный квадрат карты, четкие кружки больших городов, поменьше — областных центров, еще поменьше — районных. Но синий свет утра не нашел, потому и не выявил деревень, хуторов, малых горушек и речек, по которым напряженными полукружьями пролегли линии фронтов, как не нашел и не обозначил могил с известными и неизвестными солдатами. В этой пространственной пустоте затерялась где-то и Михайловка — последний рубеж Константина Костромина.
