Глеб Пакулов - Глубинка
Пока мать снаряжали в дорогу, телегу обступили старухи. Как водится, пошли шепотки, вздохи.
Когда телега тронулась, к толпе сзади подошел почтальон Гладомор в черной тужурке, с сумкой на боку. Он снял шляпу и так стоял, прижав ее к груди, глядя вслед телеге. Удодов обнял Котьку за плечи, встряхнул и почти насильно повел к дому.
На крыльце сидела Капа. Увидев Котьку, она уронила голову на руки, плечи ее задергались. Он постоял над ней и пошел в дом, догадываясь, что ждет его, и не ошибся. На пороге кухни лежал бланк похоронки.
Он поднял листок, стал читать, зная наперед, что в нем сказано: приходилось держать в руках эти листки. Но то были чужие, и фамилии в них были проставлены тоже чужие, а этот их, Костроминых, и извещает не кого-нибудь, а тех, кому она адресована, — погиб Константин Костромин, командир танка, лейтенант. Пал смертью храбрых. И деревня, где похоронен, названа — Михайловка. Много их, видать, Михайловок по России. Даже здесь, за рекой, есть такая. Но не местная, заречная, а та — далекая, неведомая Михайловка будет саднить в сердце, притягивать к себе думы.
Тихо, будто в доме на столе лежит прибранный покойник, вошел с фуражкой в руке Дымокур. Он взял у Котьки похоронку, осмотрелся, куда бы ее положить, оторвал от календаря листочек, сложил его вместе с похоронкой и сунул под наполовину убывшую кипу отрывного календаря.
— Сядь-ка, — строго пригласил он и опустился на табурет под картой с давно не передвигаемыми флажками.
Котька покорно приткнулся у стола на лавку, ждал, что скажет Филипп Семенович, как распорядится в беде. Удодов долго сворачивал цигарку, долго складывал длинный кисет, надежно прятал его в карман и все молчал. Только покурив и отбросив окурок к печке, он фуражкой разогнал дым, чтобы получше видеть Котьку, заговорил:
— День этот на всю жизнь запомни, а нюни не распускай. Ты мужик. И званье это крепко держи. И нервы у тебя молодые, крепкие. Это мы, старичье, чуть что — и в слезы, а вам надо того… Перво-наперво — Капитолину позови, обласкай. Не в себе она, вроде в столбняке пребывает. С Нелей будь понежней — девки, они послабже, у них характер пожиже, могет обморок приключиться. Так ты будь начеку: воды дай испить, на слова утешения не ленись, чтоб повреждения какого не случилось у ей. Ты теперь им опора.
Он поднялся, провел по Котькиной голове занозистой ладонью.
— И уходить бы нельзя, да надо. Как бы лихие люди добро не растащили. Я скоренько вернусь. Будем Осипа поджидать, узнаем, чо с Ульяной. Вот она какая, жисть.
— Не уходил бы, дядя Филипп, — попросил Котька. — У лодки Бондин остался. Приглядит.
— Для себя приглядит, хищник. — Дымокур отряхнул фуражку, надел на коричневую от загара лысину. — В мешок с копченкой вцепился, как в черт знает что.
Дымокур ушел. Капа сидела на ступеньке, ничего перед собой не видя, обхватив плечи узкими руками. Растрепанные волосы завесили ее лицо, на земле светлой подковой валялась алюминиевая гребенка. Котька подобрал ее, взял Капу под руку. Она покорно дала себя поднять, и он, как слепую, ввел ее в дом, усадил поближе к стенке. Помня наказ Дымокура, зачерпнул ковшом воды, поднес ей. Она отпила, подняла на Котьку глаза: огромные, растерянные, не видящие.
— Это за какое зло меня так? — Она сдавила пальцами лицо, потянула руку вниз, оставив на щеке бледные полоски. И как когда-то в пожарном сарае, Котьке показалось — выжала Капа кровь из лица, таким оно стало белым. Он снова сунулся к ней с ковшиком, она отвела его руку, встала, сонно подошла к умывальнику. Котька сам напился из ковшика, тихонько поставил его на стол. Он все делал осторожно, стараясь не загреметь.
Капа утиралась полотенцем, а Котька стоял рядом с гребенкой в руке ждал, когда она возьмет и причешется. Заметил — остановились ходики, вымотали цепочку, а гирька с довеском-гайкой втюкнулась в пол. Подтянул цепочку, качнул маятник. Он закивал черным кружком, мол, видите — ничего надолго остановить нельзя, время движется.
Капа взяла у Котьки гребенку, небрежно махнула ею по волосам, заколола на затылке. И тут — горохом по ступеням — прощелкали Нелькины босоножки. Котька обрадовался: сестра старше, придумает, что делать, куда бежать, надо о матери справиться.
Нелька вбежала зареванная, бросилась Котьке на шею.
— Братик мой! Братка маленький! — целуя его, вскрикивала она, но резко откачнулась от Котьки, уставилась на Капу, зло мазнула ладонью по глазам.
— А тебе чего еще надо тут?! — закричала она, сжав кулаки. — Все из-за тебя!
— Перестань! — Котька схватил Нелю за плечи, отдернул от Капы. Свободной рукой потянулся за ковшом, но Неля дернулась, и ковш брякнул об пол. И с этим грохотом, с криком сестры почудилось ему — пахнуло холодом от невидимых крыльев и кто-то, имеющий эти крылья, закаркал страшным взрывом. Он испуганно заозирался и не сразу сообразил — рыдает Капа.
Неля замолчала. То ли поняла, что накричала лишнего, то ли Капин плач угомонил ее. Ни слова не сказала больше, только приузила глаза да поджала губы и ушла в свою комнату.
Капа понемногу успокоилась, встала, Котька хотел проводить ее, но Капа обернулась к нему.
— Вот не хотел ты, чтоб я невесткой тебе была, так и получилось, дурачок. — Она ладошкой в грудь легонько оттолкнула Котьку в избу, закусила губу, чтобы вновь не разрыдаться, и быстро вышла.
Котька вернулся на кухню, потыкался из угла в угол, покрутил штырек репродуктора — грянула полька. Он быстро придавил ее штырьком, загнал назад в черную тарелку. В кухню тут же вошла Неля.
Она взяла узелок, пошла, но вернулась, поцеловала его в щеку:
— Будь умницей, не раскисай, жди отца. Жить-то надо? На-адо. А как? Только вот так!
Нелька сжала кулачок, прижала к горлу и так и ушла. Одному в доме Котьке стало нехорошо. Вечерело, стекла в окошке стали синими, чистыми, и только наклеенные крестами полоски бумаги перечеркнули эту синюю чистоту, будто отвергали ее. Он вышел на крыльцо, опустился на ступеньку. Мимо проходили люди и первыми, с робкой почтительностью здоровались с ним. Поселок быстро узнавал о похоронках.
Подходили соседки, стояли поодаль, тихо переговаривались между собой и, ничего не спросив, расходились. Приковылял дед Мунгалов — древний дедун, сам толком не знающий своих лет, совсем глухой. Оперся на посох, уставил на Котьку белесые, отмытые временем глаза, прошамкал:
— Таперича каво делать, внучек? Никаво. Таперича так уж, и все.
Дед снял с набалдашника желтую, выморенную руку, поднес ко лбу для креста, но только вяло шевельнул ею и опустил на посох. Откуда-то взялась Вика, села рядом с Котькой на ступеньку, поздоровалась:
— Вечер добрый, дедушка.
— Никаво, — сказал дед и на тряских ногах запереступал к дому.
Вика ничего не спрашивала.
Они сидели плечом к плечу на виду у всего поселка, и Вика держала его руку в своей, и это никого не смущало, наоборот — люди одобрительно поглядывали на них и уходили, унося в глазах ласку, подобревшие.
Заглянула и Матрена Скорова, узнать, не надо ли чего прибрать по хозяйству, сварить. Быстрым своим говорком поведала, как пришла с дежурства Катюша, узнала о беде и свалилась в обморок. Уж что и делать с ней, не знала, фельдшера нет — увез Ульяну, хорошо, Трясейкин заглянул, помог.
Хромая и оттого подныривая левым плечом, показался Дымокур.
— Осипа, значится, еще нету? Ну-ну. — Он поднялся на крыльцо. — Чо сидите? Ночь уж скоро, а мы не емши. Айда, сварганим кого там. Вот и девушка нам поможет.
Вика без лишних слов прошла в дом, начала хозяйствовать.
— Где картошка, давай. Нож тоже, — распоряжалась она, двигая кастрюлями.
— Давай, доченька, будь ласкова, накорми, — поощрял Дымокур, распуская свой длинный кисет.
— Курить на улицу! — строго взглянула на него Вика.
Дымокур открыл рот, удивленно посмотрел на Котьку, почмокал губами:
— Ну и ну-у! Крутая нам попалась хозяюшка. — Он покрутил головой, спрятал кисет. Видно, очень хотелось выговориться Филиппу Семеновичу, что даже курево отложил на потом. — Вот я и говорю — хищник. Ну, перевезли бочки, сдал я, и все бы честь честью. А тут спрашиваю его: «Куды, — говорю, — копченку дели, товарищ Бондин?» А он отвечает: «Вона лежит, еще не распределяли». Глянул я — половины почти нету, «Врешь, — говорю, — распределил уже, только не но адресу. Мы энту копченку вам сдавать не подряжались, ее могло и не быть, это наша с Осипом инициатива, чтоб детишкам на радость». В обчем, пошел я и все парторгу выложил. Побледнел Лександр Павлович, а культяшка в пустом рукаве — дрыг, дрыг… «Хватит с ним валандаться, — говорит, — пора кончать с сукиным сыном». И то верно — такой Еруслан-богатырь в тылу отсиживатся, с бабами воюет.
Котька сходил в огород под окнами, набросал в подол рубашки огурчиков, нарвал пучок репчатого лука. Дымокур поджидал его на крыльце, покуривал. Котька присел рядом.
