Глеб Пакулов - Глубинка
— Откуда, орлята, чьи?
Неля открыла было рот, но участковый строго передернул бровями, мол, помолчи, сами должны сказать.
— Ну же, ну, — подбадривал он, теребя мальчишкину лохматую голову. — Рассказывай давай, ты же мужик. Или язык проглотил? Эй, орёлики! Дайте ему взаймы говорилку.
Разулыбались «орёлики». Улыбнулись и новенькие, сморщили кожу на усохших личиках.
— Из Зеи мы, Громовы. Я — Вовка, а она — Любка. — Мальчик потыкал в сестренку пальцем.
— Правильно! — весело подтвердил участковый. — Я вас знаю, сам зейский. Так что, считайте, мы почти родня.
— Ну да-а, — не поверил мальчишка. — У нас бабушка родня. Папка воевает, а мамка померла.
Мальчонка насупился, замолчал. Любка, она была чуть постарше, задрала платьице, заставила братишку сморкнуться в подол, утерла ему слезы.
— Нас бабушка в Комсомольск к дяде повезла, да на пристани заболела. Узнавать нас перестала. Кричит: «Кышь, кышь, рогатые!» Мы убежали, а ее машина увезла, — проговорила девочка и устремила взгляд в стену, будто сквозь нее увидела тот недобрый день, пристань, чужих людей, увозящих последнего родного человека.
— Ясненько. — Милиционер притянул к себе детишек: — Вот сегодня все вместе поедем в хороший дом. Будем жить в нем — поживать и отца дожидать. Отмоют вас, оденут, а война кончится — пожалуйста, в Зею, к отцу. Верно?
Вовка с Любкой радостно кивнули. Дверь отворилась, и в красный уголок зашел парторг Александр Павлович, оглядел всех, спросил у Нели:
— Ты привела? Спасибо. — Он нагнулся к ребятишкам, одной рукой обнял их за плечи. Пустой рукав выскользнул из-под ремня, печально мотнулся у пола.
— Покормить их надо, а потом в горсовет. Скоро полуторка придет. — Парторг выпрямился, ловко подхватил рукав, сунул под ремень. — Сбегай с запиской в столовую, Иван.
— Они хлеба с молоком поели. — Неля присела перед детишками на корточки. — До свиданья, Громовы. Мне на работу, а то бы проводила. Не хныкать. Октябрята не плачут.
Она вышла из конторы. У крыльца стояла полуторка. Из кузова Илларион Трясейкин подавал шоферу мятые жестяные коробки с кинолентами. В последнее время Илька работал завклубом и киномехаником, совсем перебрался жить в поселок. Видимо, из редакции уволился или что другое произошло, но в городе показывался редко, только за новой кинокартиной.
— А-а, товарищ Костромина, — игриво встретил он появление Нели. — Редко стали видеться. Все нам некогда, все мы спешим. Совсем стала горожанкой.
Неля сошла с крыльца. Трясейкин сиганул с полуторки, загородил дорогу.
— Поздороваемся, что ли? — он отряхнул руки, изогнул костлявую спину, рыбкой выставил перед собою длинную ладонь. Неля мазнула по ней своей и хотела убрать, но Илька успел сцапать ее за пальцы. Держал крепко, мял их в потной ладошке, старался заглянуть в глаза. Неля отворачивалась, легонько тянула назад свою руку.
— Да пусти же.
— Стой, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети! — в нос пропел Илька. — Все пасешь мою Катюшу? Оберегаешь?.. Поздно, цыпочка.
— Ты уверен? — Неля выдернула руку, помахала, подсушивая. — Другому Катя отдана и будет век ему верна. До свиданьица!
Трясейкин глядел ей вслед, посмеивался.
Небо смилостивилось, и в ночь полил хороший дождь. Он шел и весь следующий день. После него картошка подросла быстро, и ее начали подкапывать. Ожили люди. В это самое время из поселка исчез деда Гоша. Когда Котька пришел к нему, комнатка была пуста, только под столом в углу лежали грудкой спичечные пакеты. Исчезло с койки дедово солдатское одеяло, зеленый, окованный белой жестью сундучок и фотография молодого военмора.
«А я скоро пойду, я сухонький, меня легким бризом понесет», — вспомнил Котька слова деда и представил, как тащится старичок по длинной дороге один-одинешенек с сундучком, с портретом под мышкой и каждому встречному показывает себя молодого и бравого.
Дома Котьку ждала радостная весть: приехал отец. Котька и есть не стал, побежал на берег.
Осип Иванович с Дымокуром приплыли на большой лодке с круто загнутым носом и такой же кормой. Эти лодки, похожие на пиро́ги, называли румынками. Они хорошо держались на воде, не боялись больших валов.
Отец встретил Котьку сдержанно, по-мужски, чуть приобняв. Не хотел при Удодове проявлять особых чувств, понимал — больно глядеть Филиппу Семеновичу на их встречу. Ванька как исчез, так ни разу и не написал ему, а Любава жила у сестры, далеко. Котька поздоровался с Филиппом Семеновичем. Удодов как равному подал ему руку. Разговаривать пока было не время: рыбаки сдавали рыбу прямо тут, на берегу. Из лодки выкатили четыре бочки, выгрузили тяжелый мешок, чем набитый — неизвестно. Завпищеблоком Бондин был тут, чертил карандашом в блокноте.
— В бочках караси, — объяснял Осип Иванович. — Чуток присоленные. На все годятся, даже уху можно варить. Центнеров шесть или поболе. Это на глаз.
— Взвесим. На этот счет не сомневайтесь, ни чешуинки не пройдет без веса. — Бондин нагнулся над крапивным мешком, задергал ноздрями. — Никак, копчение?
— Немножко подкоптили, — кивнул Осип Иванович. — Филипп по этой части мастер. Надо по семьям распределить, по ребятишкам.
— Это уж мы обязательно! — Бондин вырвал из блокнота листок, отдал рыбакам. — Долго не задерживайтесь, мужики. Сутки дома — и хватит. За дело, за дело. Вы большую помощь оказываете людям и продолжайте в том же порядке. Ваши заслуги учтем, понимаете?
Рыбаки закивали. Показалась телега. Ее тянула удодовская кобылка. Колеса вязли в песке, возчик — губастый, придурковатый парень — махал кнутом, дергал вожжами, орал дуром на всю-реку. Удодов пошел навстречу, столкнул возчика с телеги, взял лошадку под уздцы и, ласково приговаривая, привел к лодке.
— Уж вы поберегли бы кобылку, — укоризненно обратился он к Бондину. — Чо охламону всякому доверяете? Такие мигом уездят, а потом куда ее, на мясо? Так и мяса на ей нету. А нам она еще послужит зимой.
— Возчика сменим, — пообещал Бондин и погрозил парню кулаком.
Вчетвером закатили в телегу пару бочек, положили мешок с балыками. Бондин уехал с первым рейсом, чтобы не оставлять копченую рыбу без догляда. Старики сидели на борту лодки, покуривали, ждали возвращения телеги. Котька от нечего делать вычерпывал воду из румынки, потом сел в лодку, привалился спиной к высокому гнутому носу, поглядывал на взвоз, не покажется ли лошадка. И вдруг увидел мать. Она шла по самому краю яра, направляясь к спуску. Шла медленно, вся темная на ясном фоне неба.
— Мамка идет, — спрыгнув на берег, сказал Котька.
— Верно, — вглядевшись, подтвердил отец. — Ждала, ждала вот и не вытерпела. На обед звать идет.
Мать спускалась по взвозу прямая, в белом горошистом платочке, одну руку держала на груди, будто не давала выскочить сердцу, другою водила перед собой как что-то ощупывала. Осип Иванович поднялся, стоял, выгорбив спину, настороженно глядя на идущую к мим Ульяну Григорьевну, и вдруг простонал.
— Ты че, Оха, че? — испуганно спросил Филипп Семенович, вскочил, скособочился на укороченную ногу.
Ульяна Григорьевна ступила на берег и не пошла к лодке; мягко осела на колени и ткнулась головой в песок.
— Ма-а-ать! — охнул Осип Иванович и побежал к ней. Котька бросился следом, за ним тяжело топал Удодов.
Отец примостил голову Ульяны Григорьевны на своих коленях, растерянно взглянул на Котьку.
— Воды, сынка! — шевельнул он побледневшими губами. Котька бросился было к лодке за баночкой, но навстречу хромал Удодов, нес в своем картузе воду, расплескивал, оставляя на песке темные нашлепки.
От воды Ульяна Григорьевна пришла в себя, но ничего сказать не могла: лицо одеревенело, губы перекосило, и они не шевелились, хотя по глазам было видно — силится что-то сказать. Котька смотрел в ее напряженные глаза и не мог ни сдвинуться с места, ни закричать: мать, так много перенесшая в жизни, но всегда казавшаяся несокрушимой, лежала на песке, раскинув непослушное тело, и в эту неподвижность, в сломленность ее не хотелось верить.
— Филипп, — простонал отец. — Фельдшера надо! Сынка-а, беги-и!
Только теперь Котька почувствовал, что может двигать ногами. Он бросился вверх по взвозу. На яру ему встретилась телега. Бондин что-то крикнул, но Котька только отмахнулся.
Когда он с фельдшером спешил назад, Ульяну Григорьевну на телеге везли в амбулаторию отец с Удодовым; Бондин остался у бочек, а парень-возчик шел позади телеги мрачный, что-то уяснив поврежденной своей головой. Фельдшер только взглянул на мать и распорядился срочно везти в город. Сделал Ульяне Григорьевне укол, примостился на телеге сбоку. Удодов притащил охапку соломы и одеяло, уложили, укутали мать, чтоб не так было тряско, и отец с фельдшером покатили из поселка.
