Глеб Пакулов - Глубинка
— Боишься, артель-то приведу, да не туё? Жандармскую? — Василий махнул рукой. — Брось. Тайга — государства вольная, тут своя правда, тут не выдают.
— Крутишь! — выкрикнул Семен. — Глаза отводишь. Чужими руками отделаться замыслил, своих марать боишься — богу молишься!
— Тю-ю, дурень, — снова отмахнулся Василий. — Говорю — сядь, обмозгуем, дело обчее. Чего кажилишься?
— Неча мозговать. Давай мне мою долю, и весь сказ! — не унимался Семен. — Вольный я казак? Вольный!
— Матерь божья, заступница, — меленько закрестилась в темном углу напуганная Устя.
— Вольный, — жамкая ручищей бороду, согласился Василий, — а все ж дурак… Устя, давай ужин на стол. Я скоро.
Василий натянул армяк, вышел. Устя, как и Семен, прислушалась к удаляющимся шагам, спросила из темноты:
— Уходишь, Семен, решился? — Вышла из угла, прижала к груди руки. — А я-то думала, сломался ты… Уйдешь, а я как же?
— А? — бессмысленно глядя на нее, переспросил Семен.
— Со мной-то что станет?
— Уйдем. Вместе. Ночью, как заснет.
— Бог тебя наградит, Сеня! — обрадовалась Устя. — Бог, Сеня…
— Тихо ты! — Семен ударил кулаком по колену. — Ужин давай, чтоб все складно было, как наказал. — Хитрый, черт.
Пока Устя собирала ужин, вернулся Василий. Сдвинув в сторону чашки, поставил на стол берестяной туесок, сказал:
— Все тут, без утайки. — Он высыпал содержимое туеска, и все трое молча уставились на грудку золота песком и самородками, блекло отсвечивающую на щербатом столе.
— Вот твое, — Василий ладонью отгреб ровно половину, пододвинул Семену. — Небось не в обиде? Бери и поутру мотай на все четыре. Теперь же ночь, прогонять не стану.
Блеснами заиграли глаза Семена.
— Эх-эх ты, сколь! — Обрадовался он и испугался. — Многовато одному-то. Отбавь. Двое вас.
— А я на двоих тебе и отсыпаю, — округляя ноздри, усмехнулся Василий. — Радуй душу. Я себе добуду.
Семен промолчал. Устя поймала взгляд мужа, брошенный в запечный угол, закусила руку.
— Ва-а-асенька! — охнула она, оседая на скамью.
— Цыц! — полоснул ее взглядом Василий. — Кого пожалела, металлу?.. А ты бери, Семен, бери. Твое кровное.
— Тогда благодарствую, — поклонился Семен. — Верно скажу, что должон. Чего там! Ты в аккурат догадался — беглай я. А этого хватит откупиться.
— Оно и ладно, — Василий сел на табуретку, отчего она хрустнула всеми суставами, шумно захлебал похлебку.
— Тяжелое да приятное, — шептал Семен, заворачивая золото в лоскут выделанной сохатиной шкуры…
— Садись, ешь, — Василий указал на миску. — Или разбогател и сыт?
— Разбогател! Верное слово, — опять поклонился Семен. — Благодарствую вдругорядь. — Он упрятал сверток под ошкур штанов, подсел к столу.
Устя подала чугунок с мясом. Василий кончил хлебать, облизал ложку. Ухватив кусок мяса, шмякнул в пустую миску, попросил:
— Подай-кось нож, Устя.
Устя отделилась от печки, протянула нож Семену.
— Возьми, — сказала, — передай.
Не глядя на Устю, Семен нехотя взял нож и так же вяло протянул его Василию. Устя задом отступила к печке, прикусила губы.
— Может, останешься, Семен? — кромсая мясо, полюбопытствовал Василий. — А то не ровен час, подстрелят на тропе. Балуют этим промыслом кое-кто… Хозяйствовать обоя начнем, а?
— Оно бы конечно, — Семен отодвинул миску, — да опять же какой из меня хозяин.
— Обоя, говорю, будем. Дело нехитрое, — Василий мотнул бородой, — да и погодка задурила, чуешь? С верховьев ветер, снежку бы не принесло.
Семен чуть отвернул от него голову, скосил глаза на дверь, прислушался.
— Прихватит где-нибудь и схоронит, — гудел Василий. — Тайга, она свое кре-епко доржит. Сам пропадешь и золотишко оставишь, а в ем труд заложен куда-а какой. — Он встал, подошел к двери, распахнул. В темном проеме, на свету, густо мельтешили снежинки.
— Господи Исусе! — перекрестилась Устя. Пар, вваливаясь в натопленное зимовье, расползался по полу, клубился белым.
— Здравствуй на легком слове, — поклонился в темноту Василий. — Пришла-а долгая!
Яркими от злых слез глазами Семен глядел на белые хлопья и в густом, поднявшемся до колен пару казался безногим. Устя не крестилась больше. Опустив неживые руки, глядела со страхом.
— Надолго задурила! — с мрачным торжеством определил Василий и, крякнув, захлопнул дверь. — Теперь и мне не выбраться. Куда в такую беду, — заговорил он, усаживаясь за стол. — Переждать надо. Ужо отстоится погодка, а там на лыжах. — Перегнулся, тронул Семена за плечо: — Оставайся, говорю. — Кивнул на Устю, подмигнул: — Раз все делим поровну, так уж и быть — делим все. Обоя, сказал, зачнем хозяйствовать.
Семен покрутил головой:
— Пойду я. Сейчас и пойду. Будь что будя!
— На ночь-то глядя? — Василий хмыкнул. — Прыткай… А не пущу?
— Поделились ведь, чего там? — Семен развернулся к Василию. — Как же так — не пущу? Вольнай я!
— Бог только вольнай, — метнул в потолок глазами Василий. — Он. Один.
— Уходи, Семен, — зажмурившись, обронила от печи Устя. — Все одно смертынька, уходи.
Семен с испугом, Василий удивленно повернулись к Усте. Она открыла глаза, в упор глядела на них обоих.
Упруго навалился на зимовье ветер, трепал на крыше дранье, насвистывал непутевое. Семен нашарил на столе тяжелую, тусклого олова кружку и, не спуская глаз с Усти, стал глотать остывший чай. Справа, за его спиной, тяжело дышал Василий. Глядя мимо Семена на Василия, Устя напряглась, убрала руки за спину и тут же, взвизгнув, отдернула их от раскаленной печи.
Как от выстрела, ударившего внезапно, Семен испуганно отпрянул, крутнулся к Василию и с ходу ударил его по скуле зажатой в руке кружкой. Василий ахнул, свалился на Семена и, поймав за шею, страшно давнул. Хряпнули под пальцами связки, затрепыхался Семен. Василий оттолкнул его, сжал руками разрубленную скулу.
Роняя на рубаху розовые хлопья, Семен пятился к двери. Толкнув ушат, он опрокинул его, и, боднув головой косяк, упал у порога.
Устя прыгнула на нары, вжалась в угол. Изуродовав ногтями щеку, замерла с открытым ртом в безголосье. Василий раскачивался над столом, скрежетал зубами.
— Очухайся только, — стонал он, — колодину к ноге прикручу. С ней в шурфе и подохнешь. — Ощупью пробрался к нарам, попросил:
— Дай-ка тряпку, Устя, морду замотать…
Устя подождала, потом спрыгнула на пол, огляделась. Василий лежал ничком, не шевелился. Тогда она подбежала к порогу.
Алой брусникой цвела холщовая рубаха Семена. Глядя на нее, Устя нахмурила брови, потом улыбнулась виновато, наклонилась, захватала ягодины, собирая их в горсть. Вдруг, счастливо хихикнув, она растопырила перепачканные пальцы, лизнула их, похвастала кому-то:
— Спела-то кака!
Подхватившись с пола, она подбежала к светцу. Хищно подмигивали со стола рассыпанные самородки. Устя показала им язык, выхватила из рогульки лучину и, крутнувшись, выскользнула за дверь. Там, привстав на носки, сунула огонь под крышу, колом приперла дверь, отбежала.
Зверем, пойманным в сети, метался в прибрежных тальниках ветер, раскачивал гудящие ели, сеял с реки водяной пылью. Скоро ближние к зимовью деревья выхватило из темноты пламя. Оно длинно полоскалось из-под крыши, ревело. Где-то в черном урочище тревожно заухал на зарево филин, а у зимовья, выстелив по ветру космы, приплясывала, увертываясь от искр, хохочущая Устя…
Примечания
1
КАФ — Краснознаменная Амурская флотилия.
