Глеб Пакулов - Глубинка
Ведьмин ключ
Таежная повесть
На геологическом планшете ключ назывался Ведьминым. Я перебрел его в верховье и шел вниз левым каменистым берегом, пугая жирующих радужноперых хариусов. У развалин зимовья наткнулся на отбеленный временем заявочный столб. По вырубу хорошо сохранилась надпись, сделанная острым ножом:
Устя 1860.
Лишь много лет спустя довелось мне узнать историю Ведьмина ключа.
1
Человек в мокрой шинели стоял у зимовья и долго, не мигая, следил за гуляющей, раскрытой настежь дверью. Путник поймал дверь за ременную петлю, придержал. В руке блеснуло лезвие широкого топора.
— Э-эй! — зовет он и чутко прислушивается. Но только ветер налегает на темные громады елей да летят над головою тучи, шлепая о землю тяжелыми каплями.
— Есть ли жива душа-а? — кричит человек и, держа топор на отлете, шагает в дверной проем.
— Входь… ежли не дьявол, — сиплым шепотом встретила его темнота.
Человек испуганно подобрался.
— Православный я! — хрипит он и зябко вздрагивает.
— Огонь вздуй… Огниво на столе, пошарь, — просит голос и заходится глухим мокрым кашлем.
Человек долго клацает кресалом, выпячивая губы, дует на трут, тыча в оранжевый глазок витком бересты.
— Лучину, лу-чину вставь! — охает голос.
Ветер, влетая в открытую дверь, рвет пламя с бересты, крутит. Подсвечивая, пришлый огляделся, нашел в вставил лучину в железную рогульку, поджег. Его качнуло. Он уперся руками в край ушата, опустил голову. В черной воде латунно ворохнулось худое лицо. Громыхнув об ушат цепью, пришлый рукой взбультил отражение, разогнулся, содрал с плеч набухшую водой шинель, шмякнул на скамью. Хлюпая по полу раскисшими ичигами, прошел на голос.
На разделенном тенью лице старика стынет мутный глаз, на шее, в мелкой ячее морщин, толкается набрякшая вена.
— Явил милость создатель… послал человека… помираю, — задвигал запавшими губами старик. — Сядь-ко. Сказывать стану, запоминай.
— Ослобоняйся, как на духу, полегчает, — зажав в кулаках остатки цепей, тряхнул головой пришлый.
— Как тебя? — спросил дед.
— Семеном.
— Пусть будя так, — согласился старик. — Слухай.
Семен наклонился, и дед зашептал надсадно, будто всякое слово еле выталкивал изо рта.
— Сын у меня месяц скоро как в село Витим за харчами подался. Что скажу — от него не таи, не греши… Золото я нашел. Всем хватит, ежели с умом, по-христиански.
— Где оно? — вперился посветлевшими глазами в лицо старика мигом вспотевший Семен. — Много?
— Погодь… ты слухай. Много его, до беды. Сыну скажи — не там копались. По старому урману надо, там старайтесь. Шурфишко мой отыщите, валежником забросал. В него и сверзился. Еле дополз. — Старик захрипел.
— Какой такой урман-то? — боясь, что старик помрет, не договорив, закричал Семен. Но дед жил другой заботой.
— Вынь крест. Отхожу, — вдруг внятно распорядился он. — После в рубаху чистую обряди, как след.
Семен расстегнул на старике полуистлевший ворот, вытянул на гайтане холодный и липкий от пота крест, кое-как вставил его меж крючками сведенных пальцев. Из-под век старика медленно выдавилась слезина и по морщине покатилась к виску. Лучина догорела до самых пальцев, куснула и погасла. Семен, поплевывая на обожженную руку, закрутился, нашаривая впотьмах ушат. Натолкнувшись на него, он пригоршнями зачерпнул воду и припал к ней запекшимися губами.
До утра, сидя перед покойником, скреб напильником, освобождая руки от железных браслетов. Когда толкнул дверь, чтобы выйти, спрятать цепи, — увидел: слепит солнце тайгу, стих ветер. Семен прихватил топор, вышел из зимовья, прищурился, выглядывая лесину на гроб-колодину. Размахнулся, крякнул и всадил лезвие в могучий ствол. Крякнуло и дерево, осыпав Семена шумными каплями. Нюхая пахнущую скипидаром щепку, Семен, улыбаясь, глядел на речку. Вздувшаяся от ночного ливня, она вольно бежала мимо зимовья, качая на перекатах волнами-плавниками.
2
К полудню вернулся сын старика, широкий, рыжебородый мужик в синей навыпуск рубахе. Исподлобья взглянув на вышедшего из зимовья Семена, он не спеша привязал к дереву навьюченную лошадь, снял картуз.
— Слава тебе, владыко, добрались! — рыжебородый размашисто перекрестился, утер лоб. — Устя! — окликнул он. — Торока посымай да разбери, куда что.
Женщина, пришедшая с мужиком, кивнула головой, туго обтянутой черным платком, легко изогнулась, подтягивая голенища разбитых ичиг. Мужик, сплюнув в сторону, шагнул к зимовью. Семен посторонился, уступая дорогу, и рыжебородый, не здороваясь, вошел в зимовье.
— Баба-а! — донеслось оттуда. — Подь сюда, жив-ва!
Устя бочком шмыгнула в дверь, запричитала высоко, монотонно.
— Отмучился-а!.. Отмаялся-а! — плеснул из зимовья плач и пропал, обрубленный тяжко бухнувшей дверью. Мужик вышел и, хмуря лицо, протопал к Семену.
— С чего он помер-то? — спросил он, глядя на ошкуренную колодину. — Ты его прибрал?
— Бог прибрал, — насупясь, ответил Семен. — В шурф угодил, оттого и помер.
— Да я не про то! — мужик тяжело махнул рукой. — Чистое все на нем, кто-то же обряжал… При тебе отходил?
— Ну при мне.
— Ершист ты, — мужик достал кисет. — Выкладывай ладом, что он передавал-сказывал.
Семен взялся за рукоятку топора, воткнутого в колоду, покачал, высвобождая. Мужик, наслюнивая цигарку толстым языком, спокойно наблюдал.
— Ска-азывал, — протянул с неохотой Семен. — Передава-ал.
— Да язви тебя! — заговорил, надвигаясь на Семена, мужик. — Открывай, не балуй!
— А ты не спеши, как голый в баню, не погаркивай, — отступая, набычился Семен. — Скажу не утаю. Воля на то его, покойникова. Золото нашел батька твой, а где оно — только теперь мне ведомо… Сказывал еще, что сынок-то, мол, прижимист, так чтоб без обману, на паях равных, не обошел бы. Дальний я. Семеном зовусь.
— Вот и добро! — мужик долгим прищуром отечных век смотрел на Семена. — Двое не один, сподручнее. Василием меня, а баба — Устинья, жена мне. Не бойсь, не обидим! Не обойдем. В паях равных будем. Ключ этот батя с весны облюбовал, зимовал здесь, добро стерег. Слово его — закон.
Василий хлопнул гостя по плечу. Под тяжкой, заскорузлой ладонью Семен переступил ногами, устоял. Василий обнажил прокуренные зубы, усмехнулся.
Похоронили старика рядом с речкой, под древней разлапистой елью. Сын стоял у могилы, беззвучно шевеля отвисшими губами, истово крестился на жаркое полымя заката. На земле у его ног сидела красивая Устя.
Семен тихо, чтобы не загреметь, собрал кайла и лопаты, отошел, остановился поодаль. Беда, хоть и рядом она, а чужая. Единственное, что хотелось ему, — закурить. Попросить считал делом неловким. Ждал.
— Ну, будя, — Василий тронул жену. Устя поднялась, отступила.
— Она дала, она и взяла, — уминая могилу сапогом, сказал Василий. — Это как водится. А ты на нас, батя, худого не имей. Эвон в какую гробовину спрятали. Смолье. Век пролежишь. — Он отошел от холмика, взял у Семена лопаты и, не оглядываясь, зашагал к зимовью.
Поминали деда наваристой ухой, сдабривая ее кружками настойки, отдающей перепрелой брусникой. Василий, захмелев, гудел, наваливаясь грудью на Семена:
— Подфартило те, паря! Со мной не пропадешь. Верное дело!
Семен пьяно кивал головой, искоса наблюдая за хлопочущей у печи Устей.
— Говорю — ве-рное! — с придыхью выкрикивал Василий. — Дай только золотишко к рукам прибрать, а там!.. Эх, закрутим, аж стон по Витиму пойдет!
— Пойдет! — хмурясь, соглашался Семен. — Стон, он что? Пойдет.
— То-то и оно-о! — Василий разжал кулаки. — В руки мне его дай. В эти мне его дай. В эти вот! — он икнул и, ухватив оплетенную бутыль, плеснул в кружки мутноватую жидкость. — Во-от как всех их скручу, посторонних! Расшивы гонять стану, дощаники. Товаришком опеть-таки побалуюсь, и дело свое в Иркутске-городе заведу. А их, — Василий колыхнул кулаком, — прочих которых, под себя подомну-у! Один буду.
— П-погоди, — трудно соображая, заговорил Семен. — А ежели золота не хватит?.. Ежели его по чуть-чуть на брата?
— По чуть-чуть? — Василий подумал, ответил убежденно. — Тогда на люди, в деревню. Лавку открою с товаром красным! Кафтан бархатный надену, сапоги хромовые с подборами — барин! — Он выцедил зелье, утер губы. — Только не ври-и. Не по чуть-чуть надо, а по картузу на брата и Усте горсть!
— Ловко бы так-то, — еле двигая губами, прошептал Семен. — Только куда его — картуз!
Василий хохотнул, сунул кружку Семену.
— Пей!.. Небось найдешь куда. В Расею двинешь, к зазнобе. Пей! Все едино по ресторациям добришко растрясешь, по подолам! А почему? Потому, что пуповины хозяйской нет у тя, хряща жизненного.
