Василий Еловских - Четверо в дороге
— Наверное, не будем их делать.
— Так ведь план...
Усмехнулся, будто над мальчишкой-несмышленышем.
— Вы представляете, какой сложности эта работа? И только десять штук. Только десять! От таких деталей польза, как от трехногой лошади.
Действительно, работа слишком уж невыгодная.
— А номенклатура?..
Будто не слышит.
Чертежи деталей я показал Василию. Тот смотрел, смотрел и ухмыльнулся:
— Так чё ты хотел, отец?
— Вот десять штук таких деталей сделать надо.
— Ну так чё?
— Ты один можешь быстро сделать.
— Да ну уж! Будто у нас токарей хороших нету. На стариков поднаваливай, на стариков. Пущай покожилятся, пущай попыхтят.
— Да это не сейчас. Но в этом квартале все равно взяться придется. Я с тобой так... предварительно. Как думаешь, сколько надо времени на одну эту штуку? По норме двадцать пять часов отводится.
— Так в норму-то, видно, уложусь.
— Двадцать пять часов?..
— Ну!..
— Не крути, Василий.
— А чего крутить — норма.
— Я тебя всерьез спрашиваю. Ты же за смену с одной деталью справишься.
— Может быть, все может быть, потому что я не так его любила.
На ходу какую-то дурацкую песенку сочинил. Увиливает...
— Да, за смену. А может и раньше. Только я вот чего скажу тебе... Вчерась Дуняшка свой форс выставила: подай ей новое платье. В магазин платья привезли. Шерстяные. Голубого цвета. А на штуковинах этих и на ситцевое не заробишь. Спикают денежки.
— Ты ж не на все время перейдешь.
— На все-то куда бы лучше. Настроился и — шпарь. Как не поймешь.
— Ну, несколько деньков.
— Мое дело обоймы гнать. Я в обдирке работаю. Все обдирщики только трубы для шарикоподшипниковых обойм обтачивают. Будто не знаешь.
— С этими деталями лучше всех ты справишься.
— Говорю, мое дело — обоймы. И ты не по закону...
Я не знал, с какого боку к нему подходить.
— Что обоймы! — Я старался показать, будто возмущен, обижен его словами. — Ведь ты первоклассный токарь.
«Кажется, проняло. Что ты сейчас запоешь, голубчик?»
Но он отмахнулся:
— Ты, давай, отец, не того... не заливай.
Дня через два Шахов сказал мне:
— Заказ для стройтреста выполнять не будем.
— Как так?
— Как так? Разрешил директор.
Однажды (тогда Шахов был в отпуске, его помощник болел, я оставался за обоих) вызвал меня директор, его интересовали детали для стройтреста.
— Этот заказ, по-моему, снят.
— Откуда вы взяли?
Значит, Шахов соврал. Но как мне быть? В глаза Шахову я мог сказать, что угодно, а ругать человека по-за глаза не в моих правилах.
— В этом месяце детали должны быть готовы. Из стройтреста жаловались в райком. Сейчас звонили из райкома.
— Пусть бы сами и выполняли, — не выдержал я.
— Что за разговоры? План есть план. Мы не можем подводить строителей. Немедленно принимайтесь за эти детали.
До конца месяца оставалось двенадцать дней. Только Василий мог справиться за такой срок.
Зятек был не в духе: если что-то не клеилось, не ладилось, он весь огрублялся, шаги и движения рук становились резкими, быстрыми, твердыми, мохнатые брови опускались, почти закрывая глаза. Так и сейчас. А причина пустяковая: инструментальщик дал плохие резцы и ушел в больницу.
Как подойти? Тараканов такой: упрется — ни о чем не договоришься. Не знаю, как уж так получилось, но согрешил я — соврал:
— Сам Яков Осипович Сорока просил заказ передать тебе. Это дело, говорит, по плечу только стахановцу Тараканову. Только ему, говорит... Вот!..
Бухнул и глаза в сторону отвел — не привык врать. Срамное, несолидное дело — вранье. Почти каждый себялюб — враль. Отличительная черта большинства негодяев — вранье. Ложь разная бывает, а цвет один у нее — черный.
«И почему не сказал Сороке, что эту работу лучше всего поручить Тараканову?»
— Ладно, сделаю, — согласился Василий.
Сделал, конечно, вовремя. И что же дальше? Пришел директор в цех и ну хвалить Василия. А тот:
— Если уж вы просили.
Директор придвинулся к Тараканову:
— Как?
— Если уж сам директор просит... А так бы — на кой ляд.
Только крякнул Сорока, рот будто на замок закрыл. А когда мы остались вдвоем, сказал:
— Своего авторитета не хватало, а?! Ну!..
Я смотрю на него, будто ничего не понимая. Улыбается, значит — не обиделся.
Да, у лжи всегда длинный черный хвост и ноги из соломинок. А «единожды солгавши, кто тебе поверит?»
Приехал секретарь райкома. На совещании похвалил наш цех, упомянув и о деталях для стройтреста: «Общие интересы у них превыше всего». Выплывает на трибуну Шахов, торопливо отпивает глоток воды, на лице озабоченность. А голос-то, голос!.. Громкий и тоже озабоченный. Я не уловил в его голосе рисовки, фальши, хотя знал, что все это есть понемножку. Главное, была бы озабоченность. Самое страшное, когда человек равнодушен, когда все едино ему, сколько процентов плана — сто, сто десять или сто пятьдесят. Творческое горение и инициатива, организаторские способности и большой труд ценятся. И все это умей показывать. И Шахов показывал. Он знал, как надо показывать, где и кому. «Мы... мы... мы...», то-то сделали и то-то будем... Будто сам он денно и нощно о деталях тех пекся. Василия похвалил: «Все отставил в сторону, а детали для стройтреста выдал досрочно. Выполняя ответственное задание...» Хоть бы остановился на секунду или мыкнул, хмыкнул — нет. А ведь это очень важно: уверенно человек выступает или неуверенно, с каким-то сомнением. И если оратор сам в истинности слов своих сомневается, то уж что говорить о других.
Я часто ловил себя на том, что любуюсь Шаховым, с интересом слушаю его немного нагловатый окающий голос. Я понимал, когда он «подзагибает», лавирует или откровенно врет, и усмехался про себя.
Я вернулся из отпуска. Вижу: Шахов вроде бы не в себе. Подавлен. Молчит. Как будто не спал ночи две или приболел. Все разъяснил Прохор Горбунов:
— Нашему-то выговорок на партсобрании влепили. Тут, брат, такая заваруха была, у-у-у! Ты знал этого э-э-э... толстого, усатого прораба. Ну, так вот... Получил он задание подремонтировать красные уголки в цехах.
— Мы не так давно ремонтировали свой...
— Ну и что? А тут по всему заводу. И наш решил воспользоваться... Подпоил его, прораба-то, и уговорил. Ты, дескать, сделай нам красный уголок как можно лучше, подбрось туда стройматериалу побольше и людишек. И в карманы ему две поллитровки сунул. А тот охотник до выпивона. И видал, что отгрохали?
Увидел и подивился: не красный уголок, а прямо-таки клуб. Стены масляной краской покрашены. Люстры. Диваны. Все блестит.
— А в других цехах так себе. Материалы-то к нам уплыли. Ну и понятно, шумиха. В других-то цехах тоже не дураки сидят. Прораба с работы фью... турнули. Конечно, не только за это. У него грехов — воз и маленькая тележка. Совсем он запил после того. Как-то заявился в цех, разбил стекла в красном уголке, обматерил всех, а Шахова — за грудки. Ты, дескать, мать-размать. Двое токарей на помощь Шахову, а прораб-бычина тому и другому рабочему по физиям. Одним словом — натуральная драка. И беднягу прораба упрятали за решетку. Теперь он уже не прораб. А Шахов после того и говорит: «О чем только думал, растяпа?!»
Здорово Шахову влетело на собрании-то. Я и не думал, что его так крепко почешут. «Я ж не себе, — кричит. — И водку покупал на свои». А ему местничество и всякие другие нехорошие ярлычки присобачили. Крепенько почистили мозги. Да, говорили еще, что Шахов заведующую складами подпаивал. Ту, седую, очкастую. Пепельницу из труб подарил ей. Над этой пепельницей слесарь почти смену колдовал. Такая получилась — хоть в музей. Один старичок, забыл его фамилию, даже в блуде обвинил Шахова на собрании. Дескать, рабочих заставляет игрушки делать, а любовнице дарит. Только в это никто не поверил. Чушь! Бабе той будет в обед сто лет. Кое-что тянул он со складов в цех. Вот причина. В первую очередь механическому выдавали. Ну, говорили еще, что показушник. В отчетах понапишет, что было и чего не было. Про это больше Сорока... Сороку, того не так-то просто провести. Особенно на счет рационализаторов — загнули... В отчете раза в три Шахов их число увеличил. И еще что-то там. Да! Без тебя и я с начальником поцапался. Заболел старик Ефимыч. Через недельку после того, как ты ушел в отпуск. Ну, а Шахов ведь, знаешь, какой... «Поработайте, надо. А после смены сходите в больницу». А старик не дотянул до конца смены. Увезли. Чуть было совсем не скапустился. Я на собрании поддал Шахову за все это. Но ты понимаешь...
Проша почесал затылок, ухмыльнулся:
— Понимаешь, что... Шахов сейчас на меня как-то совсем по-другому глядит. Вроде все как прежде, а вот глаза... По глазам он весь виден. Застыли глаза-то, как у змеи. Он не мстителен вообще-то, а все-таки... Я и позавчера с ним... Что получилось. Разговаривает он с завкомом. Дайте нам столько-то путевок на курорты и в дома отдыха. У нас больные. Такой-то больной, такой-то и такой-то. И квартиры крайне нужны. Четверо женятся. Меня смех разбирает. Когда он повесил трубку, я спрашиваю: «Кто же это ожениться решил?» — «Не сегодня, так завтра, не будут вечно холостыми ходить». Я говорю: «И эти, которых вы называли, не больные вовсе. Как бы не влетело нам». Заметь, говорю «нам». А сам еле удерживаюсь от смеха. Он глазищами в меня как пиками: «Это вы обязаны обеспечивать путевками, дорогой товарищ. А вы только болтаете». А где же болтаю, занимался... Да, почистили мозги нашему начальничку.
