Василий Еловских - Четверо в дороге
— Куда же вы хотите меня поставить? — спросил я, стараясь скрыть дрожь в голосе.
Начальник отдела кадров опешил, некрасиво мыкнув, заерзал на стуле, захлопал глазами.
— Вы меня не так поняли, Степан Иванович. Мы хотим вас выдвинуть.
— Выдвинуть? Куда выдвинуть?
— Да вот есть тут у нас одна вакантная должность. Весьма серьезная, надо сказать, должность. Заведующий складами завода. Вы понимаете, что всякого на такой участок не поставишь, потому как, говорю, дело очень ответственное. Денежное...
«Пой, пой, — думаю. — Будто не знаю я, какая там ответственность: машины, инструмент да рукавицы хранить. Самое, что ни на есть, стариковское дело, тьфу — работа». Хотел сказать: не городи ерунды, но владело мной чувство странной неловкости, и сказал я другое:
— Чего же я свою профессию-то бросать буду?
— Но ведь мы предлагаем более ответственную должность. Общезаводскую.
Тут я не выдержал:
— Не считайте меня, пожалуйста, за ребенка. Шахов просил вас провернуть это дело?
«Шахов, конечно. А может, и не возражать? Шут с ними!»
— Вопрос с вашим руководством согласован.
— И так ясно, что Шахов. С моим руководством согласован, а с нашим общим руководством?..
— Что вы имеете в виду?
— Без главного инженера снять обер-мастера с работы не имеете права.
— Мы не снимаем, а выдвигаем.
«Вот актер! Сцену нашел».
— Да никакое это не выдвижение. И я не прошу выдвигать меня.
— Ведь вам там будет легче.
«Не нужен. Ну и пусть!.. Пусть!! Только на каком основании? Что я им — пешка?»
— А я не ищу легкой работы.
— Сам себе будешь хозяин. Отпустил, что попросят, и сиди посиживай, табачок покуривай. Тестя моего, он на химмаше слесарем работал, на той неделе сторожем поставили. Сперва разозлился, понимаешь ли, а сейчас говорит: «Спасибо им всем, спасибо преогромное! Теперь я кум королю».
«Что я как телок? И голос у меня неуверенный, будто виновен в чем-то. Самому противно слышать. Да что это?!»
— Слушай, брось!..
— А почему вы разговариваете со мной таким тоном?
— А как будете разговаривать вы, если вас ни за что, ни про что с работы турнут? И хоть бы прямо, честно: уходи, не сработались. Ушел бы, ей богу, ушел бы! А то ишь какую дипломатию тут развели.
Мой собеседник потупился. Все прямо смотрел, а сейчас потупился — есть еще стыд.
— Да, бывает такое положение, когда в интересах общего дела человека переводят на другой участок работы, менее устраивающий его. Бывает и такое. Но участок ответственный...
— Какие тут общие интересы? Никто не имеет права снимать меня. Пусть-ка кто-нибудь посмеет сказать, что я плохо справляюсь с работой, делаю что-то не так, как надо. Пойдите и побеседуйте с мастерами смен и с рабочими.
— Повторяю: мы не снимаем вас, а выдвигаем. Как вы не поймете?
«Надо же!.. Вот нахальство!»
Он играл со мной. Крутил, лавировал. И как — наивненько, по-детски. А я хотел, чтобы он высказался откровенно.
— По-разному избавляются от человека.
— Мы не избавляемся.
— Иногда даже на должность более высокую выдвигают. Пакостливое это дело, парень.
Начальник отдела кадров молчал.
— Мы ведь при социализме живем...
Молчит.
— За такие беззакония советская власть за шкирку берет. Это, конечно, Шахов сварганил такое.
В голосе моем убежденность, а не вопрос. И собеседник мой (что вдруг с ним случилось) сожалеюще развел руками, ответил просто и тепло, как близкому:
— Ты ж понимаешь... Если начальник цеха не хочет...
Замолчал. И я молчу. Я вздохнул. И он вздохнул.
— Так что же?.. — спросил я.
— Ну, не хочет он, понимаешь... — Уже совсем другим голосом говорит.
— Хорошо... подумаю.
Я пошел к директору.
— Вот номера откалывает! — удивленно покачал головой Сорока. — Надо же!..
Тогда, в директорском кабинете, впервые услышал я свое сердце. Сперва появилось какое-то очень тягостное чувство, похожее на испуг и тревогу, сдавило грудь. Потом стало казаться, что кресло, стол, пол и все здание быстро и мелко сотрясаются. Я удивился, хотел сказать об этом директору и тут понял внезапно: это же бьется мое сердце. Биение не ровное, как бы сдвоенное — один удар сильный, другой слабый, еле заметный, опять сильный и опять слабый. Едва нащупал пульс: сердце сокращалось с бешеной скоростью, в два раза быстрее, чем всегда. Услышал будто издалека:
— Что с вами? Вот беда! Не волнуйтесь, идите, работайте. Разберемся, разберемся. Надо же!.. Надо же!!
Возле проходной стоял Миропольский с южанкой Аней. Голос у него проникновенный, теплый — если б всегда был такой. Смотрит на девушку сочувственно, ласково.
Глаза у Ани стали совсем другими — неподвижными, темными, испуганными, будто не видит она людей, завод, землю, небо, а что-то свое видит, скрытое ото всех. Ни живинки в глазах. Всегдашнюю улыбку с лица будто смыло. На переносице и у губ скорбные складки, и отчетливость складок этих лишь подчеркивает бездонную глубину глаз девушки. Преобразилась. И произошло это за каких-то полтора-два месяца.
Связь Ани с Шаховым закончилась тем, чем она нередко заканчивается — женщина понесла. Боясь, чтобы люди не догадались о ее беременности (вот уж дикие стародавние опасения!), Аня перевязывала, сжимала живот. Возможно, скинуть хотела ребенка, разные потом ходили по заводу слухи. Никто ни о чем не догадывался. И как снег на голову: «Аня родила!» Шестимесячного. Уродца: ножки и ручки короткие, без пальцев. Подышал сколько-то минут и помер. Ужасная судьба: глянуть на мир и уйти из него, ничего не поняв. Думали, поплачет Аня и успокоится — что поделаешь. Нет, поникла, помрачнела, в себя ушла, ходила, людей не видя, запинаясь, на телеграфные столбы натыкаясь. Однажды собирая грибы (грибы — моя страсть), повстречал я Аню на скалистом берегу Чусовой. Чего бродит одна? Чего?!
— За ягодами пошла, Анечка? — А какие ягоды — без корзины, да и места тут не ягодные. Одни шишки, да трава редкая, жесткая.
Бормотнула что-то.
— Пойдем, поздно уж.
Всю дорогу молчала.
А у меня мысль мозг опаляла: «Не кончила бы жизнь свою. Виноватого кровь — вода, а невиновного — беда». Самоубийцами становятся под настроением: решил — сделал. Чуть погодил — живешь.
Говорят, девичьи слезы, что росинка на солнце, исчезают быстро. К Ане эта присказка неприменима.
Дня через три меня опять ошарашили: «Аня в больнице. В палате для нервнобольных».
Врач — странный человек — чего-то разоткровенничался со мной:
— Подлечить подлечим. Стараюсь... Но!.. Нервы не насморк.
Аня похудела, постарела, стала как будто еще меньше, на спину поглядишь — дитя. Я вздрогнул, увидев ее болезненно неподвижные огромные глаза.
А как Шахов? Шахов...
В тридцатые годы жениться и развестись было так же легко, как выпить стакан воды. Рассердился на жену, побежал в загс и через пять минут холостым на улицу вышел. А жена, может, и знать не знает. Но это, так сказать, юридическая сторона дела, в действительности же распутство пресекалось крепко, борьбу с этим вели партийная, комсомольская организации, газеты, развод в кондовых рабочих семьях считался самым последним делом.
К категории обольстителей, распутников Шахов, однако, не относился. Я не слыхал, чтобы он с кем-то дружил, кроме Ани. Дуняшка уверяла, будто Шахов крепко любил Аню. В чем же дело тогда, почему не поженились? Причина одна — сдерживало Шахова Анино «социальное происхождение», не хотел с кулачкой родниться, скрывал связь с нею. В анкете надо писать, в автобиографии. Попробуй, утаи. Значит, о больших должностях мечтал: женитьба на Ане ему, как начальнику цеха, ничем не грозила.
Говорят, помогал ей деньгами, в больницу ездил, почернел в те дни, а когда Аня вылечилась, повеселел, квартиру для нее охлопотал, мебель купил. Но все одно — подлец. Потайная подлость хуже открытой. Зря в старину говорили: открыть тайну — погубить верность. Что за, верность, если крепится тайной. Всяко любят. И волк зайца любит.
— Вот так, дорогой Степан Иванович, — сказал задумчиво Миропольский, когда Аня ушла. — Вот так оно.
О Шахове Миропольский говорил мало, неохотно и без неприязни, какую нередко видишь у бывших руководителей к тем, кто заменил их. Слова Миропольского о Шахове были неопределенными: не поймешь — не то хвалит, не то ругает. Сказал однажды:
— Этот — ненасытный, ему всегда будет мало. Такой характер.
Сейчас, помолчав, он добавил:
— Зять ваш, Тараканов, внес интересное рационализаторское предложение, большую экономию даст оно. Увлекающаяся натура. Да! Или хорошее или плохое, но что-нибудь вытворяет. — Засмеялся. — Если такого в вожжах держать и направлять умело, большая польза от него может быть.
Еще помолчал. Проговорил как бы про себя:
— Не могу я с ним, с зятем вашим. Скованно себя чувствую. И у него ко мне настороженность какая-то. Очень разные мы.
Настороженность в глазах Василия я тоже видел, особенно прежде, когда он зятем не был; говорит с другими — на губах улыбка насмешливая, глаза широкие, в них веселые искорки. На меня посмотрит — поджимает губы, искры тухнут, глаза суживаются. Когда сильно злился, на месте глаз одни щелки виднелись. Глянешь: чистый монгол. Годами молод, а норовом стар.
