Леонид Жуховицкий - Остановиться, оглянуться…
Я сделал все, что нужно. Время уже подбиралось к двум, и я пошел с ней в столовую. Ела Светлана, разумеется, мало — в девочке преобладало духовное начало.
Вот уже больше часа она находилась рядом со мной. Опять мы говорили, опять она ничего не скрывала — и я снова ничего не понимал. Не понимал даже, зачем она сегодня пришла.
Поговорить насчет Сашки? Но вряд ли она сегодня скажет мне больше, чем вчера…
Я вспомнил свое обещание, взятую на себя обязанность, которую не слишком приятно выполнять и от которой не слишком честно уклоняться.
Я не стал ждать, пока она доклюет свое пирожное, и без всяких подходов и церемоний начал спрашивать обо всем, о чем хотел. С циничной журналистской хваткостью я выжимал из бедной девчонки всю ту информацию, которую еще лет пятьдесят назад возвышенно называли душой.
Светлана отвечала старательно и робко. Но опять повторялось прежнее: она ничего не скрывала, а я слишком мало понимал.
Я стал спрашивать: почему у них с Сашкой все кончилось, и спрашивал осторожно, не торопя, но все сужая круг, пока она не произнесла то самое слово.
Она сказала:
— Я знаю, что он очень хороший. Но у меня совсем другой идеал.
Я спросил так, будто речь шла о вещи вполне обыкновенной, вроде платья или прически:
— И давно у тебя этот идеал?
Она ответила:
— С девятого класса.
— Ты знала такого человека?
Она покачала головой:
— Нет, это был такой фильм.
Она назвала довольно популярную два года назад французскую картину:
— Ты не смотрел?
Я смотрел. Картина была ничего, не первого ряда, но стоящая — достаточно социальная, чтобы устраивать критику, и достаточно любовная, чтобы восхищать школьниц.
Но актер, игравший главную роль, был по–настоящему хорош — рослый нахальный парень, знавший цену всему на свете, в том числе конечно же и своему парижскому обаянию. Этот сельский учитель сеял разумное, доброе и вечное с такой скептической ухмылкой, что, честно говоря, произвел впечатление и на меня.
— Хорошая картина, — соврал я не столько словом, сколько уверенной интонацией — мне хотелось, чтобы она высказалась до конца. — Так этот учитель и есть твой идеал?
— Да, — сказала она, глядя на меня так просто и искренне, что я засомневался: уж не дурачит ли?
Она наконец покончила с эклером, и мы вернулись ко мне. Пока шли коридором, говорили о разной дребедени, но, едва закрыли дверь, я без всяких переходов вернулся к тому разговору:
— И ты могла бы любить только такого человека?
Она неловко пожала плечами:
— Ну, не точно такого… Но чтобы он был на него похож.
«А как ты учишься?» — хотел спросить я, но вовремя остановился — это было бы все равно что спросить: «А ты, случайно, не дура?»
Тогда я спросил, что ей в нем нравится, и она ответила точь–в-точь как рассказывал Сашка: что он всем казался плохим, а на самом деле был хорошим.
— И все?
— Еще очень нравится, как он относился к своей работе.
«Ну что ж, — подумал я, — хоть это слава богу». Работал тот малый здорово — эдакий циничный современный фанатик любимого дела.
— А зачем ты пошла в педагогический? Чтобы походить на него?
Она покачала головой:
— Просто мне хотелось быть ближе к таким людям.
Ах, да — в фильме, естественно, была и героиня, тихая молоденькая учительница, над которой герой беззлобно посмеивался, пока… в общем, пока не вступили в силу железные законы кино. Занавес они встречали, обнявшись.
Я спросил:
— Слушай, а у тебя есть в жизни какие–нибудь личные планы? Свои собственные?
Она сказала:
— Встретить такого человека.
Тогда я спросил точней:
— И ты могла бы всю жизнь прожить для одного человека? Чтобы ничего своего?
Она не сразу ответила:
— Для него — могла бы.
— Для кого «для него»?
— Для идеала.
Она так и сказала: «Для идеала». Как другая сказала бы «для Пети» или «для Сережи». Он был для нее живой, простой, еще не встреченной личностью — этот чертов Идеал, придуманный десятком людей, в том числе гримером и портным. Ну и, разумеется, актером, героем–любовником с высокой ставкой, который отрабатывал ту обаятельную скептическую улыбку перед зеркалом и, как мастер своего дела, сумел из десяти вариантов подходящих выбрать один безукоризненный…
Черт с ним, он профессионал, в конце концов, это его заработок, за это он и получал помесячно или аккордно. Но калечить жизнь Сашке или еще кому — такого пункта в договоре все–таки не было!
Я стал в разброс спрашивать ее, что читает, занималась ли спортом, кем работает мама и так далее. Оказалось, что читает она разное, спортом не занималась, только ходила в турпоходы, а мама работает детским врачом.
Тогда я, наконец, спросил, как она учится.
Оказалось — хорошо.
«Ох, и дура ты», — подумал я все–таки. Но это было как выругаться — отвел душу. Нет, она вовсе не была дурой — просто она входила в жизнь с каким–то не понятным мне зарядом.
Девятнадцатый век, сказал я себе. Но и это было как выругаться. При чем тут девятнадцатый век! Просто выяснилось, что я плохо знаю двадцатый…
Я посмотрел на Светлану, и мне вдруг показалось, что по этому заряду, по своему внутреннему ядру, она куда ближе к Таньке Мухиной, блаженной памяти практикантке, чем ко мне. Почему? А бог его знает почему…
Позвонили из секретариата, и я заглянул туда минут на пять. А когда вернулся, так и застыл в дверях: Светлана по–прежнему сидела в углу, а в углу напротив, задрав коленки так, что юбка в беспорядке откатилась на последние рубежи, нагло сидела Танька Мухина!
— Привет! — сказала она. — Женщины ждут, а ты гуляешь.
Я ошарашенно покачал головой:
— Ну и ну… Вот уж действительно легка на помине! Пять минут назад подумал о тебе.
— Приятно слышать, — заявила Танька Мухина, и по ее самодовольной ухмылке было видно, что слышать это ей действительно приятно.
Я сел за стол и спросил:
— Ну, чего у тебя?
Она уклончиво ответила:
— Дело…
— Тогда спрячь коленки.
Она засмеялась и натянула юбку на колени.
Светлана встала, подошла ко мне и тихо сказала:
— Я зайду попозже, ладно?
Я согласился: разговоры с Танькой Мухиной — не для детей до шестнадцати лет…
— Ну, посиди минут двадцать в холле, — сказал я и хотел дать ей какую–нибудь газету из пачки лежавших на столе. Но тут же вспомнил, что газета Светлане ни к чему — ей ведь никогда не бывает скучно…
Танька спросила:
— Твоя новая симпатия?
— Ага, — ответил я. Мне хотелось ее позлить.
Она небрежно похвалила:
— Ничего девочка… Давно она у тебя?
— Порядочно.
— Может быть, это серьезно? — поинтересовалась Танька Мухина.
Я со значением ответил:
— Очень может быть.
— Значит, переключился на малолетних?
Я беззаботно махнул рукой:
— Не беда, подрастет…
Она спросила тем безразличным тоном, который, дается лишь долгой тренировкой:
— Собираешься жениться?
— Когда–нибудь ведь надо.
Танька немного подумала и язвительно сказала:
— Конечно, девушка?
— Разумеется, — ответил я самым положительным тоном, на какой только был способен.
— Теперь это не модно, — презрительно заметила она.
— Ерунда, — спокойно возразил я, — отстаешь от века. Почитай парижские журналы. Свободная любовь приелась, преимущество опять у девушек.
Она нахально отозвалась:
— Подумаешь! Этим преимуществом можно воспользоваться только один раз.
Я засмеялся и посмотрел на нее почти с симпатией. Все–таки она была талантливая девка, а талантливость вызывает симпатию сама по себе, кому бы она ни принадлежала.
— Ладно, — не без досады сказала Танька Мухина, — валяй женись, создавай прочную советскую… Не забудь пригласить во Дворец бракосочетаний.
— А как же! — солидно сказал я. — Все–таки немножко знакомы были…
Она ухмыльнулась, стрельнула своими хитрыми и откровенными глазами и не без важности проговорила:
— Между прочим, у меня теперь отдельный телефон. Запиши — ты ведь грозился позвонить…
— Растем помаленьку? — спросил я и записал ее новый отдельный телефон.
Она нехотя сказала:
— Ну ладно, пошла.
— А дело?
— В другой раз… Прислать к тебе эту девочку?
— Сделай одолжение.
Светлана пришла не сразу — бог его знает, что пыталась выведать у нее хитрая Танька Мухина!
Светлана тихо села на свое прежнее место, на стул в углу. Потом спросила:
— Эта девушка — тоже журналистка?
— Тоже, — сказал я. — Между прочим, талантливая.
Она никак на это не реагировала, словно единственной целью вопроса было еще немного расширить свое представление о жизни. Любопытно, какое место заняла Танька Мухина в ее мире, центр которого — Идеал? Или она просто приняла к сведению еще и это явление природы, как улитка принимает к сведению камешек, которого коснулись ее рога?
