Александр Плетнёв - Шахта
Поселок прозвали Богатым в пику соседнему, каменные и деревянные особняки которого утопали в садах, рядом с городским парком. Жил в этом поселке народ цепкий в нашей жизни, и по адресу поселок значился Парковым, но весь город его звал Бедняцким.
Со временем иронический смысл прозвища этого поселка — Богатый — утратился. Тут и там старые домишки пораскатали, на их месте новые поотгрохали, с гаражами, с летними флигелями, с беседками в садах. И только на бережке Мочалы остался неизменным дом Петра Азоркина, построенный его покойным отцом. Азоркин-старший не в пример другим расстарался: домишко построил не из шахтовых сломанных рудстоек, а из старых просмоленных шпал, обшил тесом и верандочку прилепил; садом обсадил, мосток над Мочалом навесил с перильцами — хоть стирай, хоть воду для поливки бери. Зато наследник его ни к чему больше рук не приложил. Среди высоких белых шиферных крыш дом Азоркина жил будто древний старичок под темной, такой нелепой для города деревянной крышей. Темная же, некрашеная верандочка норовила отвалиться от стены, и Азоркин, видно, мимоходом подпер ее по углам двумя неошкуренными рудстойками.
Михаил застал Раису в последние минуты сборов. Сел у голого, пустого стола, сказал первое, что в голову взбрело;
— Не жалко уезжать?..
— Жалко? — переспросила она. — А чего жалеть? Вот эту халабуду... — Поглядела долго и печально, добавила со вздохом: — А может, и жалко, да кому об этом скажешь?
Она проворно уложила в шкаф одежду мужа, которая кучей валялась на полу, уперла тонкие, округлые руки в бедра, туго обтянутые юбкой, выказав такую тонкую талию, что Михаилу подумалось: нагнись Раиса — и переломится в пояснице. «Чего ему еще надо было?» — ругнул Азоркина.
Раиса, прикусив губу и склонив голову, что-то соображала.
— Ну, кажется, все, — присела за стол напротив Михаила. — Эх, Мишка, Мишка, не все, ох не все умеют ценить... — проговорила с каким-то отчаянием.
— Все так: имеем — не бережем, потеряем — плачем, — утешал Михаил неумело.
— Тебя бы я не потеряла...
— Что тебе до меня? — Он недовольно дернул головой. — А когда был парнем, ты бы ведь за меня не пошла?..
— Не пошла бы, — согласилась Раиса. — Ну что в тебе было такого? Парень как парень, я же помню тебя! А нам, девкам, петухов надо! Голландских! Чтобы перья яркие, хвост — во! Как у Азоркина... А твоя Валентина, ты прости, Миша, тоже на Азоркина зарилась, думаешь, я тогда у вас зазря выпалила? — Михаил резко взглянул на Раису, и красивое ее лицо стало ему неприятным. — Ну прости, если не так... Я Валентину знаю... Она бы не позволила, да глаза-то у ней горели... Горели! — продолжила упрямо.
— Злости в тебе, Раиса, накопилось много, — сказал Михаил кротко. — Тебя и осуждать за это грех, да все же не надо бы эту злость копить... Стыдиться потом сама себя будешь.
— Хорошо тебе, Миша. Тебе за свою жизнь стыдиться нечего. Ты вон за кого на смерть шел — весь город об этом говорит, — за петуха этого. А из-за таких, как Азоркин, и другие, может, себе жизнь калечат. Злости, говоришь, накопила много. Да на него у меня злости, на всю жизнь мне отпущенной, не хватит. А ты говоришь — лишнего накопила!.. — Раиса вздохнула, подошла к окну, что-то поглядела. — Послала девчонок за шнуром в магазин, да вот не дождусь! Наверное, за мороженым стоят, лизуньи.
— Помочь? Может, чего надо?..
— Не надо, Миша, мы налегке. К матери, в Свердловск. Зашел вот — спасибо большое, все же полегче мне после будет. Вспоминать стану... что и такие есть, да не мне достались...
— Что ж ты все обо мне да обо мне, — оборвал Михаил, но так и застыл, увидев, как с ресниц Раисы часто-часто капают слезы. Посмотрел туда-сюда, будто призывая кого на помощь. Или опасаясь, чтобы не увидел кто. — Рая, не надо! Тяжело тебе, я понимаю... Плохо...
— Ой, как плохо-о, Миша! Пло-ох-о! — Раиса уронила голову на руки, широко рассыпая светлые волосы.
Михаил потянулся рукой к ее голове, но воровато приостановился и рассердился на себя. Ощутил ладонью пух волос и головку, такую по-детски маленькую.
— Не реви, перестань, — уговаривал неловко. — Нашла о ком плакать!
Раиса ухватила его руку, улыбнулась с усилием сквозь зареванные глаза, а он не смел отнять руку, как у ребенка не смеют отнять игрушку: отними — и опять рев.
— У тебя и рука добрая, не только сердце.
— Не пойму я вас, женщин: когда надо было бросить, жила с ним, когда не надо — бросаешь. Здоровый да постылый нужен был, а теперь побоку... Неладно что-то...
Раиса пошла к дивану, стена над которым пусто белела прямоугольником от снятого ковра, склонившись, что-то поискала в сумочке, а юбка, и без того короткая, высоко открыла ладные полные ноги, широкие подколенья с ямками, и Михаил отвернулся, подавляя в себе горячую волну. «Умеют они выставляться...» — подумал неприязненно. Она взяла из сумочки платок и расческу, стала приводить себя в порядок, сразу превратившись в глазах Михаила из беспомощного ребенка в уверенную женщину.
— Ты за него не переживай, — заговорила, успокаиваясь. — Я его не одного оставляю. Сколько у него их, ласковых? Вот и пускай хватают, кто успеет...
— Мстишь, значит?
— Ну и мщу! — Раиса смотрела вызывающе. — Я что, не имею права на месть? Я, помню, в роддоме лежу, а у него тут новая хозяйка. Нет уж: был здоровый — для всех, а теперь — мне одной?.. Так несправедливо!
«Да уж точно, несправедливо, — мысленно согласился Михаил. — Но и казнить вот такого теперь тоже справедливого мало».
— Он же отец твоих детей. Об этом ты подумала? Будут потом жестокими.
— Да они уже сейчас к нему жестокие. Как ни уговаривала, в больницу к нему не пошли. Молчат — и все. Они же еще вот такие были, — показала чуть выше стола, — а его ночь нет, да вторую... «Где папа?» А я им: на работе. Постарше стали — меня же во лжи уличать начали. Ага, говорят, ты неправду нам сказала: папка наш у другой тетеньки ночует. Возле такого отца детей держать — только души им портить. А отвечать за них мне — не Азоркину, он ни за кого не ответчик, даже за себя...
«Это уж верно: не ответчик», — снова соглашался в мыслях Михаил.
— Погибнуть он может, и, кроме тебя, его никто не спасет... — вслух твердил все же свое.
— Ну и что — погибнет? Сколько людей на свете гибнет, а я при чем? Мать моя говорила: все погосты не оплачешь! — Раиса была рассудительна и, казалось, спокойна. — И не вешай ты его на мою совесть! Я его спасать должна?! — вдруг разгорячилась снова, всплеснула руками. — Ненавижу! Да не только я, но и дети. Вот и ты... А что? разве нет? Думаешь, не вижу?! Я его уже за то ненавижу, что другие из-за него страдают. И не говори про него больше! Не говори! И сам не думай о нем, не страдай, он не стоит страданий. Из могилы вытянул его, что ему еще надо? Выбрось его из головы, пускай живет как хочет. Я знаю: меня за него люди судить будут, а вот его за меня не судили!..
— Ладно, — согласился Михаил, — бросаешь — твое дело, а что мне делать — это мое...
Они замолчали надолго. Да и что скажешь, чем поможешь? А у Раисы сердце защемило: то, о чем с такой легкостью она говорила Михаилу, сейчас вдруг придавило, пристыдило. Вот сидит он так близко сейчас, а такой недоступный, что не только словом, даже взглядом до него не дотянуться...
Солнце через маленькие окна вывесило желтые коврики на ребристых из-за грубой штукатурки стенах: щелястый пол с провисшими половицами темнел по углам мышиными норами, неумело залатанными жестью, верно, самой Раисой.
«Тут и не могло быть счастья», — подумал Михаил, и внезапно открылось: семья Азоркина начала рушиться уже давно, вместе с этим домом. Крепкой семье и дом крепкий нужен. Азоркину характер не позволил поставить крепкий дом, если бы он его поставил, значит, не был бы Азоркиным. Выходит, покалечился Азоркин или остался бы здоровым — все пришло бы к своему концу.
— Ну что же, — Михаил поднялся. — Поезжай, Рая. Дороги тебе хорошей, ну, в общем... чтоб хорошо в новой жизни все было! Я тебе не судья... А счастье, говорят, в нас самих, не на стороне где-то...
Уходить надо, а у нее такая тоска в глазах, ровно последний час ей жить осталось: словами можно солгать, а глаза не солгут.
— Такое ты мое горе, такое тяжелое — поезду не утихнуть... Ну иди, Миша. Иди, а я поплачу одна, пока детей нету...
Михаил снова прикоснулся к ее волосам, опять ощутив ее по-детски беспомощную голову. «Только бы не разнюниться», — подумал. А Раиса взметнулась вдруг, обвила его шею, прижалась щекой к груди и замерла.
— Сердце слышу. Вот, стучит, стучит, будто идет кто усталый. Вот, стучит. Я теперь знаю, как оно стучит, всегда буду слышать...
— Ну, ладно, пора.
А она руку его не отпускала, точно страшилась остаться одна.
С крыльца Михаил сошел осторожно, почему-то заботясь, чтоб не проломить старенькие ступеньки. У калитки остановился. Нет уж, кто в сердце тебя уносит, тот не чужой тебе. Раиса стояла в темном проеме дверей, платком прикрывала вздрагивающие губы.
