Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 3.
Слышен звонок в правлении.
— Пойдем, Митрофан, уже начинается…
Звук звонка продолжается. Комната правления колхоза. Самоваров звонит. Стоят скамейки в несколько рядов. Стол накрыт красным. Графин с водой. Самоваров выкладывает заявления из карманов и даже из фуражки и говорит:
— Заявлений накопилось… Тому дай, того отвези, того привези. Вот еще… одно…
Херувимов сидит сбоку стола, принимает от Самоварова заявления и, разглаживая их, складывает в стопку. Люди входят, но избегают садиться на скамейки, а больше — вдоль стен на корточки, на окна. Здесь уже Терентий Петрович, Петя, Домна, Игнат Ушкин, пожилые люди и старики…
— Кажись, все целы, — говорит Самоваров. Обводит взглядом присутствующих, берет колокольчик и оглушительно звонит, хотя разговор совсем тихий.
Игнат, сидя на окне, говорит тихо:
— Поехали-и!
Самоваров объявляет:
— Расширенное заседание правления совместно с руксоставом колхоза считаю открытым…
Херувимов во время речи Самоварова встает, открывает форточку, а Петя, облокотившись на стол, незаметно для других поднял верхний лист заявлений и подложил под него свою цветную бумагу. Затем Петя спокойно сел рядом с Терентием Петровичем в уголке. Они переглянулись.
— По первому вопросу, — продолжает Самоваров, — слово предоставляется мне, то есть по вопросу ведения…
Входят Шуров и Катков.
— Запиши этим двум за дисциплину по выговору, — обращается Самоваров к Херувимову. — Та-ак… Товарищи! Сегодня мы, собравшись здесь, заслушаем весь руксостав. Вопрос один: укрепление колхоза и путь в передовые.
Первым разберем заявление от Матрены Чуркиной. Женщина просит подводу — подвезти телушку в ветлечебницу. Читай подробно! — обращается он к Херувимову.
— Чего там читать! — говорит Алеша. — Телушка месяц как скончалась!
— Как так? — спросил Самоваров.
— Да так — подохла, — отвечает Терентий Петрович вежливо, — покончилась — и все! Не дождалась указания.
— Как так скончалась? Заявление подала, а померла… То есть того…
— Не Матрена, а телушка, — вмешался ленивым голосом Игнат.
На лице Самоварова мелькнула догадка: надо поправиться. И он заговорил:
— Ясно, телушка, товарищи! Телушка до тех пор телушка, пока она телушка. Как только она перестанет быть телушкой, она уже не телушка…
Тося засмеялась и толкнула Алешу. Но при последующих словах Самоварова лицо ее меняется: она серьезнеет, сдвигает брови и, наконец, вся в негодовании.
— Поскольку телушка скончалась без намерения скоропостижной смертью, — продолжает Самоваров, — предлагаю выразить Матрене Чуркиной соболезнование в письменной форме: так и так, сочувствуем.
— Как вам не стыдно! — кричит Тося. — Черствый вы человек!
— К чертям, — кричит Алеша. — Матрене надо телку дать из колхоза: беда постигла, а коровы нет!
Самоваров строго и зло, глядя на Тосю:
— Без санкции тов. Недошлепкина не могу дать телки…
— Жаловаться в райком будем, — кричит Алеша.
— Жаловаться в райком! — кричат все.
— Жаловаться в райком! — вопит Игнат.
Самоваров тоже кричит:
— Жалуйтесь! Скажу товарищу Недошлепкину: «Вашей санкции не имел на телушку». Все! Этим меня не возьмешь… Читай заявление! — скомандовал он Херувимову.
Тот взял цветной лист, что подложил Петя, и встал.
Петя толкает Терентия Петровича локтем, и оба они делают вид, что засыпают. Херувимов приспособился читать, но вдруг прыснул смехом, как мальчишка:
— Извиняюсь! Нельзя читать. Невозможно. Сначала сами прочитайте.
— Приказываю, чи-итай! — Самоваров откинулся в своем кресле и досадливо проговорил в публику тихо: — И слушать не буду: пусть сами разбираются. Еще и передерутся без руководства. — Он ухмыльнулся и не стал вслушиваться нарочито. Херувимов читает возвышенным тоном:
— «Ко всему колхозу!
Мы, Прохор семнадцатый, король жестянщиков, принц телячий, граф курячий и тому подобно, подобно, подобно, богом данной нам властью и проча, и проча, и проча, растранжирили кладовую в следующем количестве: ко-ко — две тысячи, бе-бе — десять голово-дней, и при всем прочем четыре свинорыла недочета. И призываем всех помогать мне на рукработе в руксоставе. Кто перечит, из того дух вон! И проча, и проча, и проча…»
— Сто-о-ой!!! — кричит Самоваров.
Колокол звонит. Все встают в недоумении. Шум, гвалт.
— Что случилось? — спросил Терентий Петрович.
— Где горит? — кричит Игнат.
Самоваров рванул послание из рук Херувимова.
— Кто подписал?! Дайте мне этого врага!!!
— Вы, вы… сами подписали! Ваша подпись, — с наигранным испугом говорит Херувимов, — Я же вас предупреждал, но вы приказали. У вас так: сказал — крышка.
Самоваров остолбенел, глядя на послание.
— Кто подсунул на подпись? — орет он на Херувимова.
Херувимов пожимает плечами. Самоваров махнул рукой, чтобы все уходили. Все дружно и охотно выходят. Только Терентий Петрович и Петя сидят, якобы спят, посматривая одним оком друг на друга.
— Ну! Вы! — кричит на них Самоваров.
Оба вскакивают, будто спросонья, вытирают глаза и медленно выходят. На улице они громко рассмеялись.
Утро. Евсеич у зернохранилища с ружьем. Он собирается, уходить с поста, ощупывает замки, и‘разговаривает сам с собой:
— Вот и ночь кончилась. Соснуть, что ли, малость? Или прямо в райком пакет везти? — Достает из-за пазухи пакет, гладит ладонью. Чуть подумал и решил: — Сейчас и повезу в район.
Все слова Евсеича слышит Гришка Хват. Он стоит за углом зернохранилища с коромыслом на плечах — подслушивает, ожидая ухода сторожа, чтобы что-нибудь стащить. При последних словах Евсеича Хват быстро удаляется, предварительно обойдя зернохранилище, чтобы не попасться на глаза Евсеичу. В руках у Хвата колесо от плуга с номерком.
Шум мотора. Подъезжает «Победа». В автомашине Иван Иванович Попов. Он издали видит Евсеича. Но Евсеич не видит машины. Попов выходит из машины, говорит шоферу:
— Стань где-нибудь в укромном местечке. К правлению не подъезжай. Я похожу по колхозу. — Он идет к Евсеичу.
Тот увидел Попова, приложил ладонь к козырьку, вглядываясь, и говорит про себя:
— Что за человек в такую рань! Чужой, видать.
— Здравствуйте, — приветствует Попов подходя.
— Здоровеньки были! — Евсеич оглядывает Попова и снимает с плеча ружье — на всякий случай. — Из района или из области?
— Из района.
— А-а… А какая же у вас должность будет?
Попов подумал и сказал:
— Есть и должность…
— Видать, небольшая должностишка… Пешком ходишь… — сказал Евсеич, осматривая Попова.
— Ну, как у вас дела в колхозе?
— Дела? Плохо.
— А что так?
— Председатель — дрянь… И-и-х! Что ворочает, что ворочает! Беда! Прямо скажу — беда! — Иван Иванович достает записную книжку и ручку. — Записывать будешь — не буду говорить.
— Почему?
— А почем я знаю — правильно ли ты запишешь или нет. У меня тут пакет лежит: в нем все правильно. Больше ничего добавлять не надо. И мне доверили везти пакет к самому секретарю райкома Попову Ивану Ивановичу.
— Что же ты рассказываешь такое, о чем, может быть, не велено говорить?!
— Э! Батенька мой! Мы не в прятки играем. Да я самому Прохору скажу — хоть меня в морду бей. Я тоже за колхоз несу ответственность. — Он с грустью опустил глаза. — У меня… Два сына погибли на войне… Лучшие были колхозники. Ясно дело, отвечаю тоже.
— А с кем же вы живете?
— Старуха у меня, Марковна, значит. Петя, внучек, комсомол, на заочном учится. Так вот и живем, не гневим бога. Тося у меня на квартире, агрономша молодая.
— Ельникова?
— Она.
— Так это она о вас мне рассказывала? Вы — Евсеич?
— Ясно дело, — Евсеич. Я самый.
— Ну, вот и хорошо. Давайте мне ваш пакет.
— Э-э, нет! Как это так я отдам пакет? Кому велели, тому и отдам в руки.
— Так я же и есть секретарь райкома Попов… Пошли к вам в хату — побеседуем, поговорим.
Евсеич насторожился:
— Куда?
— В хату.
— Не секретарь ты райкома, — говорит он уверенно. — Чтобы секретарь райкома да пошел по хатам! Не бывает. Ишь ты, жук какой!
Пауза. Попов улыбается. Он поднимает лицо к Евсеичу и говорит душевно:
— Мне очень хочется побывать у вас. Пойдемте.
— Голос у тебя душевный… Если секретарь, то…
Иван Иванович подает документ. Евсеич достает очки, надевает их, читает шепотком и вдруг растерялся:
— Да как же это я, старый хрен?! А? Ты ж меня прости, Иван Иванович. Не знают еще тебя колхозники — новый ты человек.
— Не ваша вина — моя. Уже два месяца в районе.
— Вона-а! У нас был секретарь райкома три года, а видел его я один-единственный раз. А тебя, вишь, за два месяца увидал. Этак вполне выносимо… Ах я, старый хрыч!.. Милости прошу, гостем будешь!
