Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 3.
— Игнат Прокофьевич!.. Игнат!.. Эй, Игнат!..
Игнат поворачивается на другой бок и говорит, не открывая глаз:
— Не кричи. Сейчас пойду на работу.
— Да не на работу, пень-колода чертова! Выйди — дело есть сурьезное.
Игнат выходит заспанный, с всклокоченными волосами:
— Чего тебе?
— Видишь? — показывает бумагу Хват.
— Ничего не вижу.
— Тут, брат, дела написаны.
— А мне какое дело!
— Ты слыхал, что Шуров про тебя говорил?
— А мне какое дело. Ну и пущай…
— Он говорит, что ты лодырь, лентяй, что тебя переделывать надо, перевоспитывать… Ха-ха-ха! Как дите!
— Ну и пущай перевоспитывает… Может, ему нравится…
— Так вот, мы написали про Шурова в район: дескать, житья нету… По непаши сеет… Подрывает авторитет председателя… Подпишешься?
— Под чем?
— Под бумагой.
— А ну, дай посмотрю. — Он берет бумагу, смотрит на нее, держа на отшибе, переворачивает тыльной стороной, немного думает и заключает равнодушно: — Бумага плохая — нелощеная. Не годится.
— А подпишешь? Надо же пять свидетелей…
— Кто ее знает… Приди завтра. Тольку бумагу неси хорошую. Такую — не подпишу. Что я, дите, что ли?
Хват разводит руками, взяв бумагу.
— Завтра приди, тогда…
Вдруг Игнат пятится к двери задом. Он видит скачущего Алешу Пшеничкина. Игнат останавливается, прибирает руками волосы, поправляет рубаху, но лицо его остается равнодушным.
— Куда пятишься? — спрашивает Алеша.
— На работу.
— На какую?
— Да вот — сперва подумаю, на какую.
— А мальчонку кто понесет в ясли?
— Я.
— Ну, теперь к обеду придешь! — восклицает Алеша.
— Почему к обеду? Могу и раньше.
— Тьфу! — плюет Алеша. — Ну что с тобой делать?! Душу ты у меня вымотал! — и неожиданно обращается к Хвату: — И ты тут? Чего это тебе Игнат понадобился?
— Шел — зашел, — независимо отвечает тот.
— Может, нес — занес?
— Возможно, — отвечает нахально Хват и уходит.
— Ну, Игнат Прокофьич! Пожалуйста, пораньше приходи!
— Так бы и сказал с первого слова. Я люблю вежливое обращение.
Алеша махнул рукой и едет обратно.
Поле. Женщины полют тяпками. Среди них и жена Евсеича, и жена Терентия Петровича, и Настя Бокова. Рядом — трактор У-2 рыхлит подсолнечник. Уже и рожь поспевает. Позади идущего культиватора Шуров и Тося, Они измеряют глубину рыхления металлической рулеткой. Шуров машет трактористу. Тот останавливается. Шуров и Тося подходят к культиватору.
— В каких междурядьях лапы идут неправильно? — спрашивает Шуров.
— Эта и эта, — указывает Тося.
— Отрегулируйте сами. Агроном обязан уметь делать, иначе он не имеет права учить, как делать.
Тося берет ключ и вместе с трактористом регулирует лапы.
Подъезжает Алеша. Он сразу спрыгивает с лошади к Тосе:
— Дайте я.
Девушка-полольщица говорит Насте:
— Ишь ты, твой-то не хочет, чтобы и руки марала.
— Какой он мой! — говорит Настя и с ожесточением полет тяпкой.
— А я что — буду белоручкой? Фу! Сделал одолжение! — возмущается Тося.
— Отшила! — произносит девушка-полольщица, заметив, что Настя в удручении. — Смотри!
Настя просветлела. Алеша в недоумении. Он отходит к Шурову и, как бы про себя, говорит:
— Ну что мне делать? Что делать?
— Что случилось? — спрашивает Шуров.
— Ну что делать с Игнатом? Замучил!
— А я все-таки надумал.
— Что?
— Ответственностью ему в лоб. Заставь его отвечать за что-нибудь. Вот, например, на пожарку его: сдай ему имущество тысяч на шесть-семь. И увидишь, что произойдет.
— Но согласится ли Самоваров?
— А это я на себя возьму — согласую с ним, — говорит загадочно Шуров.
Тося все слышит. Она поворачивается и говорит в тот момент, когда трактор отъезжает:
— Петр Кузьмич, не надо — не ходите к Самоварову. Он же вас снова оскорбит… Не надо, — почти просит она. — Мне… мне…
Шуров вопросительно смотрит на Тосю.
— Вам покой надо. Вы и так… — нерешительно говорит Тося.
— Что? — спрашивает ласково Шуров.
— Похудели, — совсем тихо отвечает Тося.
Алеша смотрит то на Тосю, то на Шурова и отходит к полольщицам скучный, удрученный, записывает выработку, отсчитывая рядки. Настя любовно следит за ним глазами, не прекращая работы. Во время дальнейшего разговора он еще раз смотрит в сторону Тоси и Шурова, которые остались вдвоем, и отъезжает галопом.
— Ради Игната надо, Тося. Я много о нем думал. Человек никогда ни за что не отвечал.
— Вы с этого и хотите начать?
— Да. Я, пожалуй, сейчас и поеду к Самоварову. Здесь вы будете наблюдать. Вы уже… агроном.
Кабинет Самоварова. Он один. Разговаривает по телефону.
— Товарищ прокурор! А трех свидетелей достаточно?.. Как? Если явное, то хватит и троих? Явное, явное. У всех на глазах… По непаханой посеял: вредительство чистое. А? Хорошо, хорошо. Оформлю, как и полагается.
Самоваров кладет трубку и говорит сам с собой:
— Так-то вот, товарищ Самоваров. Побеждаешь, значит. Ну, побеждай, побеждай. Давай на высоту. Глядишь, и в райисполком выберут. А там, глядишь, и отдел доверят… Хе-хе-хе! Ей-боженьки, хорошо!
Стук в дверь.
— Давай, заходи, кто угодно! Всех приму.
Входит Шуров. Самоваров сразу меняется в лице: он напустил чванливый вид, стучит пальцем по стеклу, откидывается на спинку кресла и произносит:
— Гм… Да-а…
— Во-от, — протянул и Шуров садясь.
— Значит, пришел? Гм…
— Да, пришел.
— Вопрос?
— Вопрос.
— Существо вопроса?
— Обыкновенное: хотел просить вас…
— Ну-у? — удивляется Самоваров, не меняя позы.
— Хотел просить, чтобы Пшеничкин не разбазаривал людей.
— Это как?
— Хочет Игната Ушкина из бригады переводить на пожарку. А люди в поле нужны.
— Гм… О чем просит! Я тебя просил подчиняться мне? Просил. Не подчинился? Нет. Не могу и я твою просьбу уважить. Все! Я говорю: Игнат Ушкин будет на пожарке. Сказал — крышка!
— Ну, как хотите… Ошибку допускаете, — говорит, улыбаясь, Шуров, вполне удовлетворенный исходом дела.
А на следующий день…
В доме Игната.
Босые ноги свисают с кровати и чешут одна другую. Ворот рубахи у Игната расстегнут. Он только что проснулся. Домна Васильевна стоит у печки, уже готовая идти на работу. В хате все прибрано. Мальчик сидит на скамейке, играет, гремя коробкой.
— Ты что ж ни за что не берешься? — говорит Домна. — Крыша течет, печь надо переложить, полы перемостить, а ты…
— А я гармонью новую куплю, — отговаривается незлобиво Игнат, — кордион куплю.
Входит Шуров.
— О чем спор?
Игнат отвечает:
— Обвиняет меня супружница в неправильном подходе к личному хозяйству. Я ей говорю: личное теперь — тьфу! При коммунизме не надо будет ни дома, ни коровы: надо молока — на, бери! — Он сложил пальцы так, будто держит банку и кому-то подает ее. — Надо тебе квартиру — на, бери! Надо, скажем, тебе гитару тальянскую о двенадцати струнах — на гитару, бери, только играй, пожалуйста! — Игнат делает вид, что уже играет на гитаре о «двенадцати струнах».
— Хочет с раскрытой крышей до коммунизма дожить! — восклицает Домна. — Кто тебя туда пустит! Горе ты мое!
— Пуговку вынь! — спокойно говорит Игнат.
— Что?
— Пуговку Ленька заглотнул — вынь!
— Да что ж ты сидишь-то, вынул бы раньше! — кинулась Домна к ребенку и вытаскивает у него изо рта пуговицу.
— Твое дело за ребенком смотреть.
— А если проглотил бы?
— Ничего ему не подеется. Телок на ферме целый пояс заглонул, ничего не сотворилось — жив и по сей день! — Игнат не изменил позы, но во всех его словах что-то тонкое, насмешливое.
Шуров во время этого разговора внимательно смотрит на Игната. Он будто хочет заглянуть ему в душу. И Игнат чувствует этот взгляд: он как-то не находит места своему взгляду, изредка смотрит на Шурова и, покачивая головой, вновь отворачивается.
— Ты и меня-то срамишь! — говорит возбужденно Домна. — У меня, у женщины, триста трудодней, а у тебя — сто сорок… А ну! Одевайся на работу! — Она легко сдергивает его с кровати.
— От, чертова баба! — говорит Игнат, обращаясь к Шурову и будто желая показать, что он и без этого давно бы встал.
— Постойте, Домна Васильевна! — останавливает ее Шуров. — Тут у нас с ним другое дело. На работу ему вряд ли придется ходить.
— Аль исключили из колхоза? — всплескивает Домна руками.
— Ну, что вы! Такого человека… А что бы и вправду вам, Игнат Прокофьич, на пожарку стать? Семьдесят пять соток ежедневно. Сиди да следи, чтобы не горело. А?
— Семьдесят пять соток?
— Да.
— Это сколько в месяц? — Он считает в уме. — Двадцать два и пятьдесят соток. — Думает.
