Арчил Сулакаури - Белый конь
— Прыгай, прыгай, отсюда не упадешь.
— Правда?.. — как бы успокоилась Нана. — Леван, а что нам поручено делать?
— Смотреть на небо.
— Лежа?
— Мне так удобнее… Чего это ты смеешься?
— Где же это видано, чтобы часовой лежал? На боку!
Леван привстал и спросил:
— А сидеть можно?
— И сидеть часовым не полагается.
— Ну, что же, будем стоять, как лошади.
Леван встал.
Нана смотрела на Левана, не скрывая своего восторга.
— Ух, какой ты высокий, Леван!
«Нашла чему радоваться. Вот глупая девчонка», — подумал Леван и неожиданно громко сказал:
— А тебе-то что?
— Мне? Ничего… — Нана снова рассмеялась. — А что это на тебе?
Леван осмотрел себя. Брат был выше и плотней его. Поэтому одежда брата сидела на Леване мешковато, придавая ему забавный вид.
— Это брата, — пояснил Леван, — моя пообносилась…
Он отвернулся от Наны и посмотрел вниз, на улицу.
— Как хорошо видна отсюда наша школа, — вскрикнула Нана, — вот там был наш класс… Помнишь?
— Да…
— Теперь у подоконника сидят раненые. Видишь того, с повязкой на голове?
— Вижу!.. Вижу!..
— А почему ты кричишь, Леван?
Леван заложил руки в карманы и отошел от Наны. Он остановился у края крыши.
Ну, верно, у окна госпиталя сидели двое раненых. Оба были в длинных зеленоватых халатах. У одного голова повязана белым бинтом. Раненые смотрели на Левана и улыбались. Невольно улыбнулся и Леван.
Раненые спрашивали жестами, что он делает на крыше.
Леван развел руками — ничего особенного.
Потом из окна госпиталя указали на Нану, мол, хорошенькая девушка.
Стоящий на крыше пожал плечами — так себе…
Потом из госпитального окна махнули рукой, что, очевидно, означало просьбу спуститься.
— Зачем? — спросил часовой с крыши.
Раненые показали красную тридцатирублевку — купить папиросы.
Здесь Леван не выдержал, улыбнулся и показал: с удовольствием бы, но не могу — я и эта девчонка на посту.
Раненые согласно кивнули — если так, ничего не поделаешь. Потом прибавили: ты тоже стоящий парень!
Леван знаком поблагодарил их и, улыбаясь, обещал обязательно принести папиросы, как только дежурство кончится.
Раненые ответили улыбками, но затем перестали улыбаться, обернулись внутрь палаты, потом быстро отошли от окна и скрылись.
В окне показалась медсестра. Она посмотрела на улицу, сердито тряхнула головой и прикрыла окно.
Довольный, Леван вернулся к Нане. Девушка заметила искорку радости в его усталых глазах. Она и сама забыла, что совсем недавно обиделась на него за недружелюбный тон, которым он с ней разговаривал.
— О чем это ты переглядывался с ними? — спросила она.
— О тебе. Ты, мол, симпатичная девочка, — ответил Леван.
— Хорошо, если они так сказали… А ты поверил?
Леван присел на черепицу.
— Когда кончу дежурство, пойду и куплю им папирос, — сказал он и после минутного молчания добавил: — Как тихо… Я и не думал, что здесь будет так тихо.
— Да, здесь мирно.
— Не мирно… Мирно — это другое… Здесь тишина. — У Левана напряглось лицо. Он взглянул на небо. Уже двигались облака, с необычайной быстротой они скользили к востоку.
— Я не люблю тишины, — сказала Нана, — боюсь ее.
— Смотря какая тишина. Здесь… Да ты садись. Я думаю, что здесь одно и то же, сидеть или стоять.
Нана села.
— Я была так рада прийти сюда, — сказала Нана. — Думала, что вот увижу Левана, поговорю с ним… Почти три месяца я не видела тебя. А как тебя увидишь: утром ты на заводе, а я в школе, ночью наоборот — ты в школе, я на заводе…
«Опять завела», — подумал Леван и громко сказал:
— Если б я знал, что со мной сегодня дежуришь ты, то, наверное… Не обижайся, Нана… Я не пошел бы.
— Почему? — искренне удивилась Нана.
— Не знаю… («Зачем это я затеял этот дурацкий разговор?») Ты очень много говоришь…
— Разве я так много говорила?
— Да…
— Ну и пожалуйста, я не буду навязываться. — Нана встала и направилась к окошку.
— Нана! — позвал Леван.
Девушка не обернулась. Она молча скрылась на чердаке.
Леван пожалел: «Если ты сам психуешь, то другие, у кого хорошее настроение, не виноваты! Пусть бы себе говорила сколько заблагорассудится, если ей так приятно болтать».
На крыше госпиталя появился серый кот — он подкрадывался к воробью. Леван схватил кусок битой черепицы, привстал, размахнулся. Обломок черепицы с шумом упал на жестяную крышу. Нана выглянула из окошка, с испугом уставилась на Левана.
— Что случилось?
— Ничего. Воробья спугнул. Кошка к нему подкрадывалась, вот я и спугнул.
— Сердце у меня перевернулось. Я подумала, что бомба взорвалась.
— А я думал, что ты ушла. — Леван подошел и привалился плечом к окошку.
— Как это — ушла? Пока не подойдет смена, не имею права уйти.
— Смена вот-вот подойдет.
— Какой ты злой, просто невозможный, — обиженно сказала Нана и прибавила: — В этой одежде.
— Одежда меня заботит очень мало.
— Хочешь, я тебе ее переделаю. — В глазах Наны опять появился добрый луч.
— Зачем?
— Чтобы лучше сидела… Посмотришь, как хорошо я сделаю. Давай пойдем к нам после дежурства.
— Сначала я должен купить раненым папиросы.
— Хорошо. Сначала купи раненым папиросы, а после пойдем ко мне.
Леван еще раз оглядел себя и, не обращаясь ни к кому, спросил:
— А стоит ли ее теперь переделывать?
Второй воскресный день— Я не люблю обычных дней.
— Я тоже, — откликнулся Леван.
Они смотрят на гору Махата, над которой повисла серая пелена. Тяжелое облако как бы вбирало в себя весь воздух с неба, росло, раздувалось, а потом выдыхало его на склоны горы, обдавая туманом Кукию[2].
— Ты отнес тогда папиросы раненым?
— Отнес.
— Почему же не зашел ко мне?
— Мне надо было еще за хлебом идти.
— Стоял в очереди?
— А как же?
— Подошел бы и взял без очереди. Васико хороший парень, он мне всегда дает хлеб без очереди.
— Поэтому и хороший?
— Нет… Он веселый… С ним никогда не соскучишься.
На крышу госпиталя сели два белых голубя. Голуби казались усталыми, с трудом дышали, смятенно поглядывали по сторонам.
— Леван, ты любишь ветер?
— Очень…
Нана с сомненьем взглянула на Левана и совсем близко придвинулась к нему, поправив растрепанные ветром волосы.
— Леван, ты правда любишь ветер?
Леван смотрел на голубей; на какое-то мгновение он решил, что это голуби брата вернулись в старое жилье. Его сердце затрепетало. Он хотел поделиться своей мыслью с Наной. Но с девчонками разве можно поговорить о чем-нибудь серьезном: Нана никак не хотела помолчать и все приставала к нему, спрашивая, правда ли, что Леван любит ветер.
— Не знаю, Нана, — ответил ей наконец Леван. — Иногда люблю, иногда нет… Сейчас мне этот ветер неприятен, плохой ветер. Хочется съежиться и укрыться.
— Плохой ветер, — повторила Нана и замолчала. А потом спросила: — А что ты любишь больше всего на свете, Леван?
Леван задумался, потом повернулся к Нане, заглянул в ее карие глаза и тотчас отвел свои. Нет, он не смутился, при чем тут смущение. У Левана вдруг сжалось сердце, словно уменьшилось, и вдруг взорвалось, как маленькая мина.
— Что я люблю больше всего?! И этого не знаю. Я вообще многого еще не знаю. Такого вопроса я еще не задавал себе…
Нана слушала внимательно. Ей очень нравился грудной, бархатистый голос Левана. Поэтому она больше слушала его голос, чем то, что Леван говорил ей.
— Как изменился твой голос! Года три назад ты пел настоящим петушком, смешной-смешной был у тебя голос!
Леван хотел еще раз заглянуть в глаза Наны, но не посмел. Он посмотрел на ее руки, потом скользнул взглядом по лицу и плечам… Он не знал, что у Наны такая длинная шея. Интересно, хорошо это или плохо, когда у девушки такая длинная шея?.. Оказывается, у Наны нижняя губа немного выпячена. Нижняя словно обижена, а верхняя смеется. И брови… Брови как стрелы — так обычно пишут или говорят… Глаза… Леван не осмеливается взглянуть в ее глаза и удивляется, почему же он этого не смеет.
Леван заметил, как Нана вдруг изменилась в лице. Она со страхом взглянула вверх и вся напряглась.
— Ой… слышишь? — прошептала она.
— Нет, не слышу.
Леван встал. Нана тоже. Они стояли и глядели в небо. Дул ветер. Свинцовые тучи нависли над городом. В облаках слышался глухой гул.
— Что нам делать?
Гул постепенно нарастал, приближался.
Леван чувствовал, как она дрожит всем телом. Он обнял ее плечи.
— Не бойся… Если бы самолеты прорывались, то в городе уже объявили бы тревогу. Наши их не пустят сюда…
