Арчил Сулакаури - Белый конь
Веревка, извиваясь, как змея, заскользила прочь, — Ладо едва успел ее поймать. Перекинув ее через плечо и пропустив под мышкой, он изо всех сил тянул на себя плот, упираясь ногами в прибрежные камни, но плот плыл по течению, увлекая его за собой. Ладо изо всех сил напряг мускулы, склонил вбок жилистую шею — и тут его глаза столкнулись с чьим-то до боли знакомым взглядом…
На балконе стояла Юлия.
Ладо повернул голову и пригляделся получше: это была Юлия. Обхватив балконный столб и всем телом перегнувшись через перила, она смотрела на Ладо.
Ладо почувствовал, как слабеют колени. Один раз он даже упал, с трудом поднялся, выпрямился и снова потянул на себя плот. Не сводя с Юлии глаз, он всем телом тянулся к ней, но плот тащил его вниз.
Юлия становилась все меньше. Потом ее закрыла мельница. Колесо вертелось, и казалось, оно целой сотней рук бьет Юлию по лицу. Ее лицо то возникало на миг, то скрывалось за лопастью колеса. Юлия поднималась на цыпочки, наклонялась в сторону, но мельница постепенно заслонила ее.
Ладо тащил плот. Вытянув шею, он хотел еще хотя бы раз увидеть Юлию, то тщетно! Перед ним стояла только старая мельница.
Ладо выдохся.
Плотовщики с криком соскочили с плота, по пояс очутившись в воде, с бранью выбрались на отмель, и все вместе взялись за канат.
Ладо молча сносил их нападки. Помог им привязать плот и, обессиленный, побрел к лачуге.
Там он упал на тахту и до утра провалялся без сна.
Такого половодья на Куре припомнить не мог никто.
Река не умещалась в берегах. С ревом катила свои мутные, сильные волны.
Мельница Степанэ боролась с волнами. Вода снесла висячий мостик и теперь напирала на мельницу. Волна накатывала на волну. Уже сломаны были перила. Перепуганные крысы карабкались на дощатый настил. Колесо вращалось с небывалой скоростью. Так быстро оно не вращалось никогда прежде. Казалось, что оно спешило разом пройти весь оставшийся до конца жизни путь.
Один Степанэ знал, что творилось с мельницей. В ковше не было зерна… Да если бы оно и было, жернова все равно не выдержали бы такого бешеного вращения.
Мельница развалилась… Скрипела, стонала, хрипела…
Мельник метался по балкону бабки Мако, бился как безумный об стену в бессильной ярости.
Внезапно раздался оглушительный свист… Но на сей раз река несла не человека и не собаку…
Соседи высыпали на свои балконы.
Кура несла мельницу. Чья она, разобрать было трудно — все мельницы походили друг на друга, как близнецы!..
Степанэ изменился в лице. Он взбежал на второй этаж и теперь оттуда стал смотреть на разлившуюся Куру: мельница приближалась, покачиваясь, похожая на дракона, машущего огромным крылом. Глубоко сидящая в воде, она неотвратимо приближалась. Когда она поравнялась с балконом, Степанэ схватился за голову и зажмурил глаза. Раздался оглушительный треск, сопровождаемый воплями женщин.
Мельница наскочила на мельницу Степанэ, раздавила, сокрушила ее. Когда Степанэ открыл глаза, увидел, что от его «повелительницы» осталась половина, да и та опрокинулась беспомощно, на мгновенье показалась над водой, словно пытаясь вынырнуть, и пошла на дно.
Соседи только теперь заметили, что лодка рыбака, привязанная длинной веревкой к липе, легко скользит по волнам…
Кура буйствовала две недели…
Потом вода пошла на убыль, убралась со дворов, вернулась в свое русло.
Люди вышли из своих домов и обомлели — никогда не видели они такого простора! Двор никогда не был таким светлым. И лишь сейчас обратили внимание на то, что «Мадатовский остров» стоял в строительных лесах, лачуга немого Тома, лепившаяся к утесу, исчезла без следа…
— На Куре набережную строят, — сказал соседям Ладо. Он в последний раз зашел в свой двор. Пришел с двумя незнакомцами. Те отсчитали рыбаку деньги, потом сели в его лодку и поплыли вниз по течению. Ладо долго стоял под липой и смотрел на свою лодку, которой управляли чужие люди.
Ему оставалось вернуть долг, и он бегом пересек улицу.
В опустевшем духане его встретил Антон.
— А где Тасо? — невольно вырвалось у рыбака.
— Тасо ушла.
— Куда?
— Замуж вышла.
— Замуж?!
— А помнишь, сюда все парень ходил в черной косоворотке.
— Нет, не помню.
Ладо выложил деньги на стойку.
— Получай свой долг, Антон!
Рыбак со всеми был в расчете.
Смеркалось…
Рабочие разошлись. Остался один дядя Ладо. Засунув руки в карманы, он ходил по развалинам старого дома. Мне казалось, что он хочет утрамбовать их ногами.
Рабочий день давно закончился, и я тоже мог идти домой, но не уходил. Стоял на набережной и ждал дядю Ладо.
— Дядя Ладо! — наконец не выдержал я и окликнул его.
— Ты еще здесь, парень? — удивленно отозвался он и направился ко мне.
Мы пошли вдоль набережной.
— Теперь тут построят новый дом, — сказал он.
— Да, построят.
— Если тебя назначат прорабом, не забудь обо мне…
— Непременно, дядя Ладо.
— Ты не думай, я не только рушить умею…
Долгое время мы шли молча.
Наконец я первым нарушил затянувшееся молчание:
— Дядя Ладо, а где Тома?
— Не знаю, сынок, я больше не встречал его.
— А Тасо?
— Не знаю.
— Степанэ?
— Не знаю.
— Духанщик Антон?
— Не знаю.
— Бабушка Мако?
— И этого не знаю.
Снова наступило молчание. Я не посмел спросить о главном: где Юлия? Впрочем, чего спрашивать, ведь я заранее знал, что он ответит:
— Не знаю… Не знаю…
___________________ (1958 г.) Перевод А. БеставашвилиГолуби
По деревянной лестнице Леван взобрался на чердак. Почему-то чердак показался ему темней и просторней, чем раньше. Согнувшись, Леван сделал пять шагов, а затем выпрямился — крыша здесь приподнималась. Было душно. Стоял запах пыли.
Слева Леван увидел старую голубятню. Леван не помнил, продал или раздарил голубей его брат перед уходом на фронт. Может, оставшиеся без присмотра птицы сами разлетелись. Тогда Левана не тронула судьба голубей. Теперь он пожалел их.
У окошка стояли бочка с песком и фанерные ящики. Это сторожевой пост, который учредили неделю назад для дежурств. Вот и лопаты, кирки, железные ломы — рядом, под рукой.
Свет пробивался сквозь щели крыши и косыми белыми полосами пересекал темноту, теряясь в ней и не достигая пола.
Через чердачное окно Леван выбрался на крышу. Небо синело, по-осеннему прозрачное. Совсем близко, на проволоке, сидели воробьи. Завидев человека, воробьи улетели.
На другой стороне улицы — четырехэтажное здание школы. Когда-то белое, оно теперь окрашено в коричневый цвет. Из окон второго этажа выглядывали раненые. Их глаза смотрели печально.
Леван лег на черепичную часть крыши и уставился глазами в небо. Другого дела у него не было. Ему поручили наблюдать за небом: так, лежа, этим заниматься удобнее.
Он знал, что сегодня на пост должны были явиться двое; второй опаздывал. Леван лежал на крыше и думал, почему не пришел второй дежурный. В тот день под шумливый говор соседей он не расслышал, кого назвали вместе с ним, и теперь старался догадаться, кто бы это, мог быть.
«Все равно… Лишь бы не говорил много…»
У Левана было усталое лицо невыспавшегося человека. Что из того, что он школьник. Леван утром работал на заводе, вечером ходил в школу. Отец и старший брат с первых дней войны ушли в армию, семья осталась на попечении матери и его.
Воскресенье у Левана свободно, и вот его послали на крышу наблюдать за небом. Он лежал и смотрел в синюю прозрачную высь.
Дрема одолевала Левана. Он наверняка бы заснул, но тут в чердачном окошке появилась голова.
— Ты уже здесь, Леван? — обрадованно спросила Нана.
— Да, здесь… Ты не замечаешь, что я здесь?
— А я опоздала.
— Сегодня твой первый, день. Наверное, с тебя не взыщут за опоздание.
— Этого ведь никто не знает, кроме тебя.
— Тогда садись и сиди тихо. Я никому не скажу, — сказал Леван, а про себя подумал: «Явилась! Изволь слушать теперь ее болтовню».
— Кто дежурил до нас? — спросила Нана, с трудом выбравшись на крышу.
На девушке было платье из грубого серого сукна, а голова обвязана кусочком пестрого ситца. Едва ступив ногой на жестяную часть крыши, она вскрикнула:
— Ай, упаду!
«Начала кривляться!»
— Прыгай, прыгай, отсюда не упадешь.
— Правда?.. — как бы успокоилась Нана. — Леван, а что нам поручено делать?
— Смотреть на небо.
— Лежа?
— Мне так удобнее… Чего это ты смеешься?
— Где же это видано, чтобы часовой лежал? На боку!
