Арчил Сулакаури - Белый конь
Духанщик переводил испуганный взгляд с мельника на Ладо и держал язык за зубами, боясь, как бы снова не сцепились эти два богатыря.
Ладо сидел, спрятав лицо в ладони и упираясь локтями в стол. Тасо поставила перед ним тарелку с горячей каурмой. Антон подал хлеб. Ладо не шевельнулся. Горячий пар овевал его лицо, запах пищи щекотал ноздри, но есть он сейчас не мог. Что-то подступало к самому горлу, и ему даже слюну трудно было проглотить.
Степанэ, пошатываясь, побрел к выходу.
— Значит, так?! — обернулся он, уже открыв дверь.
Ладо отнял ладони от лица и исподлобья взглянул на мельника:
— Получается, что так… И ничего не поделаешь…
Степанэ хлопнул дверью.
Духанщик бегом поднес рыбаку водки.
— Выпей, Ладо-джан… Полегчает.
— Старый долг, говоришь, за мной?!
— Да все Степанэ нашептал, а я и послушался!
— Что нашептал?!
— Ну… говорит. — Антон смешался. — Не давай ему ничего.
— Почему?
— Чтоб скорей, говорит, ушел.
— А ему не все равно, когда я уйду?
Антон, сопя, наклонился и зашептал на ухо:
— Да девчонке проходу не дает, будто на ней свет клином сошелся! На эту ночь велел ее задержать в духане.
Ладо залпом выпил водку и поставил стакан на стол.
Духанщик снова налил. Ладо отломил кусок хлеба и начал есть.
— Лодку продам, а долг верну… Так и знай…
— Знаю, Ладо-джан, как не знать, — поддакивал духанщик.
«Лодку продам… — Дурное предчувствие кольнуло Ладо в самое сердце, и он повторил про себя: — Лодку продам… Этого только не хватало… — На этом свете у меня ничего нет, кроме лодки… Лодка да собака…»
Ладо только сейчас вспомнил о собаке.
— Тасо, — обратился он к стоявшей рядом девушке, — не сочти за труд, приведи сюда мою собаку.
— Твою собаку? — переспросил духанщик. — Но ведь твоя собака утонула.
— Как это — утонула?!
— А когда ты на мельничном колесе висел… Степанэ столкнул ее в воду.
— Ты это сам видел?
— Сам.
Рыбак оставил тарелку и задумался. Сердце у него болело, где-то внутри, в глубине, глухо ныло, как будто кто-то стискивал его рукой, выжимал, как виноградную гроздь.
Ладо резко поднялся и застегнул пальто.
— Выпей еще! — сказал духанщик.
Ладо поднял воротник и вышел на улицу. Он собирался заночевать в духане, но передумал. Ему не хотелось там оставаться, не хватало воздуха. А после того как он избил мельника, на душе и вовсе стало скверно. «Не следовало руки пачкать», — думал рыбак.
На улице было морозно. Выпавший недавно снег успел покрыться ледяной коркой, и идти было трудно. Ладо медленно шел вниз. Поравнявшись со своим домом, он невольно бросил взгляд на окно. В комнате горел свет. Этот желтый апельсиновый свет притягивал рыбака с удивительной силой. Ему хотелось в последний раз заглянуть в свой дом, окинуть все прощальным взглядом…
Почему-то вспомнился тип в зеленом френче. Вернее, его слова: жизнь устроена просто, люди сами ее усложняют. Ладо улыбнулся. Тогда он не понял этих слов. Зато теперь подумал: может, то, что устроено просто, вовсе и не жизнь… Настоящая жизнь начинается потом, когда ее усложняют… Может, так… А может, и совсем не так…
Ладо сделал еще один несмелый шаг. Пересек улицу и заглянул в окно.
Юлия лежала на тахте, уставясь в потолок. Лицо ее было бледным и неподвижным. Как будто она спала с открытыми глазами: уснула, а глаза остались открытыми.
На столе стоял неполный стакан с водой, ломоть хлеба с рассыпанными вокруг крошками. Печка не горела. Ладо почувствовал, что в комнате было холодно, но там был холод желтоватый, как свет от лампы, а здесь — темный.
Юлия вдруг поднялась и испуганно посмотрела на окно.
Ладо отпрянул в темноту.
Юлия подошла к окну. Он видел, как она прижалась лицом и руками к стеклу, и подумал, что это была не та женщина, которая выдала ему тайну его жены. Это была подлинная Юлия, жена рыбака, которая сейчас с отчаянием и надеждой вглядывалась в темноту.
Наконец Юлия отошла от окна. В комнате затрепыхались тени, словно бабочки, заключенные между ладонями… Потом свет стал тускнеть и постепенно угас совсем, и тени посыпались со стен, как мертвые бабочки.
Ладо повернулся и пошел.
Он шел, понурясь, и ему казалось, что и у него в душе погас свет… Он шел по улице мрачный, холодный и пустой, как эта зимняя ночь.
Проходя через мост, Ладо заметил идущую впереди женщину. Возможно, он не обратил бы на нее внимания, если бы она не поскользнулась на льду и не упала.
Ладо помог ей встать. Женщина поблагодарила его.
— Ты здесь откуда, Ладо? — спросила она удивленно.
Ладо узнал голос Тасико. И в самом деле, перед ним была она.
— Пошли, провожу.
Они молча миновали несколько улиц и вышли на площадь, ярко освещенную электричеством. Искрящийся под фонарями снег резал глаза обоим.
— Дальше не провожай… Отсюда мой дом совсем близко.
— Да будь он хоть и далеко, мне все одно…
— Ступай домой… Юлия, наверно, ждет.
— Теперь меня никто уже не ждет.
Тасо вскинула на Ладо удивленные глаза.
— Ни Юлия… ни другие… Никто не ждет… И я никуда не спешу, и ни к кому меня не тянет… Да и куда мне идти… Мой дом — эти улицы, эти площади. — Ладо улыбнулся. — Сейчас ни у кого на свете нет такого большого дома…
— Ты что, на улице будешь ночевать?
— Как вчера, так и сегодня. А завтра — посмотрим.
Они свернули в узкий переулок, круто поднимавшийся вверх. Здесь снег лежал толстым слоем и еще не успел покрыться льдом…
Ноги не так скользили.
Тасо не терпелось узнать, что произошло между Ладо и Юлией, но она не смела спросить, а сам рыбак ничего не рассказывал. Засунув руки в карманы пальто, он молча шел рядом.
Так, в молчании, они подошли к каменной лестнице. Слева к ней подступали маленькие одноэтажные домишки. Причудливо переплетались друг с другом резные деревянные балкончики, витые лесенки, столбы, открытые галереи. Все было покрыто нетронутым девственным снегом и таинственно освещено бледным его сиянием. В крохотных оконцах мерцал свет. Казалось, что это слабенький свет только окна и освещает, потому что наружу он не проливался, оставаясь в комнатах.
Они молча поднимались по каменной лестнице.
Ладо думал, что она кончится за первым же поворотом, но ступенькам все не было конца. Теперь справа тянулась белая стена церкви с единственным узким, тускло светящимся окном. Из этого окна свет также не выливался наружу, словно его бережно копили внутри и на улицу не выпускали.
Дома теперь оставались внизу. Виднелись крыши — снежные треугольники, четырехугольники, крутые или покатые, освещенные или погруженные во мрак.
Когда они поднялись еще выше, им открылся весь город, и Ладо в изумлении взирал на мерцающее огнями пространство.
Рыбак привык смотреть на город с берега Куры — таким он его и узнал и таким воспринимал. Снизу смотрел на деревья, дома, мосты. Оттуда все казалось большим, высоким…
Тасо остановилась.
— Пришли, — сказала она.
Они стояли перед двухэтажным домом. На уровне плеч Ладо светились на темной кирпичной стене три окна.
— Я здесь живу, — сказала Тасо, указав рукой на темное, неосвещенное окно. — Что ты будешь делать, где переночуешь?
— Не знаю.
— Оставайся у меня.
Ладо было приятно стоять рядом с Тасо. Глаза ее светились в темноте, но свет этот не скапливался в ней самой, а проливался в душу Ладо и наполнял ее бескорыстием. Рыбак стоял перед этой хрупкой девушкой, удивляясь своей кротости и покорности, и, радуясь, как ребенок, глядел в ее ясные глаза. Но час был поздний, город спал… «Пойду, — подумал он, — путь долог».
— Долог путь, долог, — повторил он вслух и пошел. Некоторое время он шагал, опустив голову… Когда обернулся, увидел, что и в окне Тасо зажегся свет.
Не такой уж долгий путь прошел Ладо — ту ночь скоротал он у немого Тома и остался у него насовсем.
Теперь в беленой известковой хибаре жили двое. Неделями не слышал Ладо человеческой речи, да и сам рта не раскрывал: с немым был нем.
Он подолгу сидел на утесе и не сводил глаз с противоположного берега. Видел свою лодку, привязанную там же, где всегда, мельницу, которая продолжала крутиться, детей, играющих во дворе. Мако по-прежнему выносила таз с водой и окатывала сорванцов. Хлопотали на балконах соседи — развешивали во дворе белье, мыльную воду сливали в Куру. Степанэ все так же сидел под липой и следил за своей мельницей… Только Юлии не было видно…
В феврале настали теплые дни.
Однажды Тома ушел на базар, а Ладо, по обыкновению, сидел на утесе. Вдруг в пролете моста показался плот. Рыбак поспешил навстречу. Плотовщики слаженно работали шестами, направляя плот к берегу. Теперь Ладо бежал вдоль берега и кричал: «Скорее бросайте веревки!» Двое подошли к самому краю плота и швырнули на берег толстые веревки. Одну Ладо не сумел ухватить, вторая упала на отмель.
