Кристина Хуцишвили - DEVIANT
– Неправда. Человек в каком-то смысле подобен Богу, говорить так – грех.
– Человеком он становится позже, причем таким человеком, каким он сделает себя сам.
– Это атеизм. Это означало бы, что Бога нет. Смешно и даже глупо.
– Нет Бога, потому что нет человека. Нет никакой определенности в том, каким может быть человек. Человек просто есть, он не такой, каким ему назначили быть, – он еще и такой, каким хочет стать.
– Что же, человек – это такой… проект?
– Вне всяких сомнений. Но не такой, каким он пожелает быть.
– Есть наша воля и есть воля вне нас. Это и Бог и все что угодно. Не все подвластно нашей воле.
– Но это не снимает ответственности за собственное существование, ведь так?
В последнее время Маша не делала ничего, лишь слушала людей и иногда читала. Между этим – какие-то заявки, монтажные листы, неспешные съемки. Это не занимало много времени, а денег приносило достаточно, чтобы жить по инерции. Все документы для бизнес-школы подготовлены – для этого нужно было сконцентрироваться на короткое время. Понадобились красное вино и по старинке несколько сигарет, чтобы сымитировать действие. В эти дни о собственной жизни думать не хотелось, поэтому удобнее было слушать старинных поклонников. А они рассказывали любопытные вещи.
Например, что N сначала сильно перенервничал, трижды прыгал с места на место. Вел себя не вполне адекватно, но сочувствия не вызывал – скорее забавлял, даже симпатизирующих. Потом в Москве закрыли все казино. N тут же уловил тренд: как ни странно, Москва быстро приспособилась к новым реалиям, сменив рулетку на… «мафию». Игру, где надо выявить, кто этой самой мафией является. И теперь ночами в ресторане, все еще принадлежащем N, в закрытом формате режутся в «мафию» влиятельные жители Москвы. Что сказать… хорошо, что их выбор не пал на «русскую рулетку».
Маша в последнее время была так занята своими переживаниями, что как-то выпала из этой жизни. И теперь, рискуя быть потерянной для общества еще на два года в бизнес-школе, она слушала эти рассказы вполуха. Они казались потусторонними. И очень нелепыми, если не сказать больше.
Но даже сквозь эту ленивую болтовню отчетливо виделось – бизнес-среда меняется. Постперестроечные авторитеты, отвечая на вызов мировой экономики – с большей или меньшей уверенностью, – возвращают бразды правления в свои руки. Градус по шкале уверенности, казалось, был пропорционален жареным фактам из биографии светил бизнеса. И тут не везло никому. Героям девяностых помогали выдержка, сноровка и непросто нажитое бесстрашие. Но опыт прошлого и подводил – может, потому, что нажитый в нулевые лоск не слишком коррелировал с бесшабашной молодостью, где какой-то молодой, умный и борзый физтеховец в спортивном костюме Adidas «брал» завод, а когда его оттуда выносили со сломанными ребрами, он уже просто брал и возвращался.
День ото дня все запутывалось, активы перераспределялись, в том числе и в пользу государства, действующего умно, тонко, неумолимо. Со стороны же казалось, что ровным счетом ничего экстраординарного не происходит. Вероятно, и в пору залоговых аукционов нервы были напряжены только у самой просвещенной верхушки, а люди просто жили, как живут во все времена.
Залог успеха сейчас – не списывать себя раньше времени. Проиграют те, кто не сможет отказаться от размеренной жизни с ее наращенным искусственно лондонским благообразием. Выиграют те, кто задвинет все свои побочные интересы на второй план, вернется в лихие времена, когда все только начиналось. Размеренному увальню чуть за сорок вряд ли было бы по силам то, что на сегодняшний день – факт биографии, и вряд ли будет по силам выпутаться из долгов, схем финансирования и сохранить бизнес.
А соблазн велик – Москва все еще гуляет. И будет гулять долго. По инерции.* * *Метаморфоза: явление шестое
Когда я просыпался, то тут же будил ее. Правда, сначала смотрел, просто смотрел несколько секунд. Поворачивался к ней, заключал в объятия, проводил ладонями по коже, ощупывал, чувствовал ее руки, бедра. Крепко прижимал к себе – как можно крепче, наверное, ей было больно. И задерживался на мгновение – прекрасное мгновение.
Очень нежная кожа, холодные ноги, мое тело…
Проводил пальцем по губам, а другой рукой был уже внизу.
Она улыбалась, еще сонная, не открывая глаз.
Я разворачивал ее лицом к подушке. Нежно-нежно. Ощущал ее сильнее, обнимая сзади. Потом она говорила, что именно так ей нравилось больше всего, что она чувствует себя защищенной, нужной, и ей тепло, во всех смыслах.Сейчас я понял, что это был всего лишь сон. Не она, не моя прежняя жизнь, хотя, может, и она – сон… Когда мы с ней разлучались, чаще по моей вине, после двух месяцев врозь всегда казалось (или иногда? – вот что значит правильный подбор слов, у нее это получается лучше, чем у меня), что нас никогда и не было. Что это все фантазия, нелогичная, несуразная. Что наши взаимные претензии существуют отдельно от нас, недостойны нас, умных, цивилизованных, образованных людей. Что «мы» – это теоретически очень хорошая идея, но практическое ее воплощение на редкость дурацкое и несуразное. И лучше забыть о нас, чтобы потом, встретившись, не испытывать неловкости после всего того, что было однажды сказано.
Но все эти ощущения… Самая большая проблема – и самое большое счастье для меня сейчас – это то, что мы телесны. Счастье в несчастье. Если бы было иначе, не было бы тех воспоминаний, флешбэков, где есть только мы. Где мы любим друг друга. И наш разум неотчуждаем нашему телу, которое имеет память. Хотя некоторые ночи я не помню, они были слишком хороши.
Как-то она заставила меня смотреть польский фильм «Мои ночи прекраснее ваших дней» с Софи Марсо. Как и все предыдущие, досмотреть его до конца нам не удалось.
Очень красивое название, сентиментальное, но прекрасное. Режиссер снимал любимую женщину, я его понимаю.И наши ночи были прекрасными, гораздо лучше наших дней.
Поезд прибывает на станцию, из поезда выходят пассажиры, вот они идут по перрону Двадцать восьмого декабря 1895 братья Люмьер продемонстрировали все это на экране. В зале сидели зрители – такие же люди, как там, внутри, по ту сторону действительности.
Первым делом – сенсация, а много позже – такое же искусство, как и кино художественное.
И появились характеры, исполнители, диалоги. Те же вечные сюжеты – жизнь, любовь, умирание, и через все эти шумы – повседневность.
В наши дни документалистика кажется островком гуманизма и вечных ценностей, ответственности, какого-то небезразличия – в блестящем море развлечений, художественного кино для масс.
Нам говорят, что это правда, и чаще всего показывают смерть. Иногда просто смерть, но в удачных примерах. Смерть, только с большой буквы. Как и Жизнь. Как и Любовь. Может, без пиетета, но с уважением, с учетом ее существования. Ведь если люди научатся принимать в ней противника, относиться должным образом, их шансы победить в партии увеличатся – не уважать противника легкомысленно.
Но дело еще и в том, как говорить о смерти.В 1962 году на Каннском кинофестивале показали фильм Гуалтьера Якопетти «Собачья жизнь». Микс запредельного из разных уголков земли. Приготовление блюд из собак, поедание червей, самосожжение монаха, вскармливание свиньи грудью…
Всё, даже не пограничное, а совершенно точно – за общепринятой гранью. Может, грань – это просто способ успокоить себя, не тревожиться зря, ведь ты вроде бы не можешь ничего изменить? Таково допущение.
Мы принимаем человека вообще, одну его сторону, остальное, находясь за пределами ведомого нам, не существует. По крайней мере, до того, как станет достоянием общественности.
Для того времени – очевидная провокация. Шок или шоу.
В век новых медиа – обыденная реальность.
Правда, фильм Якопетти не был снабжен закадровыми комментариями. Не было этических оценок. Видимо, автору казалось, что слова излишни, кадры говорят сами за себя.
Наш век, наоборот, не обходится без интерпретаций, в противном случае шокирующее могут и пропустить, не заметить – слишком велика конкуренция. И тогда – деньги на ветер.
Так что шок и шоу обязательно сопровождаются массированными слухами, мнениями, разговорами, тусовками, обсуждениями, политикой, лестью, проклятиями, интервью, проговариваниями, дискуссиями, селебрити, драками, романами и далее по списку инструментов формирования общественного мнения. Словами, которые с каждым днем теряют в цене.
А шоу, наоборот, приносит деньги: будто бы обычный бизнес, только ведется по своим культурным правилам.
Может, было бы правильным, если бы пустозвоны отчисляли процент в бюджет? Какая-никакая социальная ответственность.
А так – их шок и шоу не делает людей добрее, праздная медийная или просто речевая деятельность ни к чему не ведет. Она не имеет силы: не может удержать за руку шестиклассниц из поселка, название которого нам ничего не скажет, избивающих до смерти женщину-дауна. Она не несет добро, лишь марает пленку и бумагу. Мир от нее лучше не становится.
