Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими
От восторга отец стал даже болтлив. Как там обстоят дела в Калюнце? Надо надеяться, все в порядке? Как цоживает полковник со своим больным сердцем? И верно ли, что эта зима обещает быть спокойной и уютной?
У Брадека, видимо, не было особой охоты разглагольствовать. Он лишь что-то бурчал, и единственное, что удалось из него вытянуть, это слова о том, как он обижен на барона из-за свиноводства.
- А она? - спросил я, едва дыша. - Что с ней?
- Со старухой-то? - Брадек выплюнул навстречу ветру комок жевательного табака. - Да уж чего хорошего. - Он с ворчаньем откусил новую порцию табака и, чавкая, погрузился в молчание.
Примерно через час вьюга стала ослабевать, лошади заржали, и впереди мы увидели свет.
- Калюнц, - возвестил Брадек, кнутовищем указывая в ту сторону.
Отец как-то непривычно выпрямился.
- Спасибо, - громко сказал он, обращаясь скорее к низко нависшему, серому небу, нежели к Брадеку.
Теперь видна была уже и Преппе; усердно журча, она непрерывно петляла рядом с нами. Чтобы одолеть ее, понадобилось проехать по трем крутым деревянным мостам, а потом, минуя морозно-мерцающую водяную мельницу, мы свернули на двор и перед нами вырос помещичий дом.
Он выглядел точно таким, каким мы его запомнили по почтовой открытке: приземистый, вытянутый в длину, обветшалый; к нему вела развалившаяся наружная лестница. Гигантская, сильно расклеившаяся сапожная коробка. Скотный двор помещался в некотором отдалении, казалось, что помещичий дом не желает с ним знаться. При этом заметно было, что свинарники выгодно отличаются от других помещений. Но вот что странно: нашего разочарования как не бывало; наоборот, нам вдруг почудилось, будто мы до сих пор нигде как следует не жили, и лишь теперь впервые добрались до дому.
Освещенное окно отбрасывало на снег большой желтый четырехугольник. Мы на цыпочках обошли его и, затаив дыхание, заглянули в хрустально искрящееся стекло.
- Скажи, что это наяву, - прошептал отец.
- Наяву, - сказал я.
То была кухня. На покрытом шрамами, обсыпанном мукою столе кухарка раскатывала тесто. Граф Станислав - только он мог себе позволить поверх потрепанного черного костюма надеть передник с оборками - формочкой вырезал из теста звезды, а Хердмуте Шульц, заткнув деревянную ложку в закрученную над правым ухом косу, посыпала звездочки корицей из разрисованной цветами банки. Рохус Фельгентрей с нежно трепещущим птичьим пухом, застрявшим в бороде, задумчиво палил на огне жирного каплуна, а в облицованной деревом нише под коптящей керосиновой лампой полковник и господин Янкель Фрейндлих играли в шахматы. Каждого можно было сразу узнать. Мы не предвидели разве что стеклянный глаз и окладистую каштановую бороду Рохуса Фельгентрея.
Мы еще подождали, чтобы немного унять сердцебиение, потом вошли.
Встреча была неописуема, словно два блудных сына вернулись в лоно семьи. У господина Янкеля Фрейндлиха то и дело запотевало пенсне, а граф Станислав даже обнимал отца. Рохус Фельгентрей распорядился, чтобы нам немедленно подали грог; он оказался настолько крепким, что, выпив его, мы вконец расчувствовались и долго не поднимали глаз от стола, чтобы не видно было, до какой степени мы растроганы.
Наши друзья, улыбаясь, сидели вокруг и уговаривали Хердмуте и кухарку поторопиться с ужином. Сперва была жареная картошка с салом и омлетом, потом бутерброды с ливерной колбасой и горячее молоко, подслащенное медом; мы пили и ели, едва успевая глотать, так что мне иной раз не хватало воздуха, ведь уже несколько дней мы жили впроголодь.
- Я хотел спросить, - сказал вдруг маленький господин Янкель Фрейндлих, - а как, собственно, обстоят дела в мире?
На какое-то мгновение в кухне стало так тихо, что мы отчетливо слышали металлическое тиканье стоячих часов в одной из комнат.
Отец медленно положил на тарелку недоеденный бутерброд; заметно было, что напряжение, написанное на лицах сидящих вокруг, показалось ему несколько зловещим.
- Да, но разве вы не получаете газет?
- Только листок свиноводческого союза Западной Пруссии, - огорченно сверкнув стеклянным глазом, отвечал Рохус Фельгентрей.
- А радио? - спросил я.
- Около года назад, - сказал граф Станислав, - кто-то в людской купил радио. Но он был уволен в двадцать четыре часа.
- От кого это исходит? - спросил отец. - От него или от нее?
- От него, разумеется, но это логично. - Покрытые синими прожилками уши полковника возмущенно дрогнули. - Замалчивать мировую историю - позор!
Отец задумчиво покачал головой и уже без удовольствия принялся за еду.
- А куда он теперь подевался?
- Я ему недавно отнесла наверх тосты и минеральную воду, - сказала кухарка. - С ним как всегда.
- Как всегда? - спросил отец.
- Как всегда, - кивнула кухарка. - Лежит себе на кушетке в сапогах со шпорами и смотрит в потолок.
- Н-да, - протянул отец.
Мы довольно долго еще не ложились этой ночью, было слишком уютно, чтобы идти спать, и потом, мы все-таки надеялись, что барон спустится к нам. Но он не пришел. Вместо этого около полуночи по дому разнесся звон ручного колокольчика, и вскоре в кухню ввалилась горничная с измятым со сна лицом, размахивая щипцами для завивки.
- Огня! - прохрипела она. - Огня! Она желает завить себе локон на лбу.
Мы с отцом переглянулись.
- Хорошенький будет Новый год, - вздохнул граф Станислав и золотым корешком томика Рильке придавил таракана, в волнении метавшегося среди коричных звездочек. - Теперь она еще за день до праздника начнет придумывать себе новую прическу.
- Новую? - переспросил Рохус Фельгентрей. - Только и слышу: новое, новое.
Мы воспользовались гнетущей паузой, чтобы пожелать всем спокойной ночи, принять от кухарки две грелки и выслушать, какую нам отвели комнату. Она находилась в верхнем этаже.
Мы уже крались по лестнице, как вдруг перед нами со скрипом распахнулась дверь, и за ней в призрачно колеблющемся свете мы увидели сидящую перед зеркалом дряхлую даму, сухую и изможденную, которая сосредоточенно красила себе веки. Отец, не теряя присутствия духа, неслышно притворил дверь, однако все же недостаточно неслышно, поскольку едва мы вошли в свою комнату, как по дому опять разнесся звон колокольчика.
- Господи, - сказал я, - ей скоро сто лет, а она еще сидит перед зеркалом.
Отец кивнул.
- Храбрая женщина.
- Только этого не хватало, - возмутился я, - теперь, может, ты еще будешь ею восхищаться, да?
- Доживи до ее лет, - возразил отец, - и тогда задай мне этот вопрос еще раз.
Дрожа от холода, я повесил свое пальто на стул; я был здорово измучен.
- Во всяком случае, насколько можно судить, - сказал я немного погодя, уже лежа в постели, - если бы не старуха, здесь был бы рай.
- И в раю можно напороться на гвоздь, - отвечал отец, подтягивая одеяло к подбородку.
Но не на такой ржавый, подумал я.
- А что такое с ним? - спросил я потом. Отец, помедлив, чтобы выиграть время, выпустил воздух через нос.
- Этот вопрос занимает меня больше, чем какой-либо другой.
- И меня тоже.
Мы почти уже задремали, когда раздался стук в дверь.
- Это уже интересно, - сказал отец.
Вошедший оказался господином Янкелем Фрейндлихом. Он был в пижаме и в накинутом на плечи пальто. Пусть отец извинит его, сказал он и отвесил робкий поклон, так что чуть не опалил свечою черный шнурок, свисавший с его пенсне.
- Мне это просто не дает покоя.
Отец, хотя у него зуб на зуб не попадал, поднялся и тоже отвесил поклон.
- Не дает покоя? Откровенно говоря...
- Нет, нет, - поспешно произнес господин Янкель Фрейндлих. - Вы были совершенно правы.
- Прошу прощения, - сказал отец, - но в чем?
- В том, что с уважением отнеслись к законам Калюнца.
Отец усиленно соображал.
- Ах, вот в чем дело! В том, что я ничего не рассказал вам о так называемых событиях в мире?
- Так точно, - ответил господин Янкель Фрейндлих и вдруг голосом словно с затертой граммофонной пластинки произнес: - От этого только теряешь покой.
- Если я уже не нарушил его своими письмами, - озабоченно сказал отец.
- То есть? - Господин Янкель Фрейндлих опять заговорил собственным голосом. - Ведь барон вычеркивает все актуальное.
- Что это значит? Он перлюстрирует вашу почту?
- Перлюстрирует - не совсем верное слово. Скажем так: он присматривает за нами.
Отец, заинтригованный, подошел к нему на шаг поближе. Грелка, которую он прижимал к груди, тихонько забулькала.
- А вы?
- Мы?.. - Господин Янкель Фрейндлих пожал плечами. - Мы с этим мирим... э-э, относимся к этому с пониманием, - быстро поправился он. И снова поклонился. - Еще раз прошу прощения, господин доктор.
- Но позвольте, - сказал отец, провожая его до коридора, где пламя свечей вдруг заметалось как безумное, а тени отца и господина Янкеля Фрейндлиха причудливо сплелись, - ведь однажды это все-таки может случиться...
- Сердечно вам благодарен. Доброй ночи.
