Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими
- Но позвольте, - сказал отец, провожая его до коридора, где пламя свечей вдруг заметалось как безумное, а тени отца и господина Янкеля Фрейндлиха причудливо сплелись, - ведь однажды это все-таки может случиться...
- Сердечно вам благодарен. Доброй ночи.
- Доброй ночи, - сказал отец, - спите спокойно.
- Попытаюсь, - отвечал господин Янкель Фрейндлих.
Мы тоже попытались, но нам это как следует не удалось, слишком мы были возбуждены, и так близко был Новый год; в конце концов, год тридцать восьмой только раз кончается, а кроме того, поскольку была луна и снег так светился, всю ночь напролет кричали петухи.
Около пяти мы услышали громыхание в кухне. Мы оделись и в одних носках спустились вниз.
Крохотная особа женского пола как раз опорожняла мусорный ящик. На ней был толстый ватник, и до самого кончика носа она была укутана в огромный, завязанный на груди узлом платок с бахромой, оставлявший свободными только твердые, как доска, торчащие в стороны рукава. На голых, синих от холода ногах были стоптанные сапоги гармошкой.
- Свертла, - прошептал я, - спорим?
- Доброе утро, фрейлейн Цибулка, - тут же сказал отец, - и большое вам спасибо за письмо. В нем вы...
Остальное отец мог и недоговаривать. Свертла рванула дверь и, гремя ведрами, косолапо ринулась через Двор.
- Странное создание, - проговорил отец, качая головой, - но она еще почти ребенок. И уже свинарка!..
Мы подсели к огню, грелись и ждали, не придет ли кто-нибудь еще. Но было слишком рано.
- Можно пока взглянуть на чучела, которые ты должен чинить, - предложил я.
Отец одобрил эту идею, и мы в одних носках прокрались в столовую. Свертла уже и здесь затопила. Луна тем временем обогнула помещичий дом и теперь, голубая и холодная, заглядывала в искрящееся, замерзшее окно. На столе лежал томик Рильке графа Станислава, золотой корешок матово блестел, и на нем отчетливо проступало пятно, которое еще вчера вечером было тараканом. Справа висела голова лося. Отец сразу посмотрел, не провалились ли стеклянные глаза внутрь, но нет, глазницы были пусты.
Другие стены комнаты были густо увешаны чучелами птиц, и все они, подобно лосиной голове, находились в плачевном состоянии.
Отец был очень доволен.
- Тут потребуются месяцы, а за это время дома может многое перемениться.
- Где? - спросил я.
- В Берлине, - быстро поправился отец.
Рядом со столовой, в кабинете, куда мы вошли через раздвижную дверь, отец пришел в полный восторг. Чучела там пребывали в таком беспорядке, что по некоторым уже нельзя было разобрать, что же они собою представляют.
- Трудная работа, но зато настоящая, - сказал отец, потирая руки.
- Меня это радует, - раздался вдруг из темноты монотонный голос.
Это оказался барон. Он сидел в клеенчатом кресле, положив ноги в сапогах на край стола, и при лунном свете дул себе на ногти.
Отец испугался куда меньше моего. Он пожелал барону доброго утра и извинился за то, что мы в одних носках, просто мы не хотели шуметь.
Барон предложил нам сесть. Он в последнее время страдает бессонницей.
Отец сказал, что прекрасно его понимает.
Они снова замолчали, а я клевал носом и прислушивался к металлическому тиканью стоячих часов; чувствовалось, как барон радуется, что мы воспользовались его приглашением.
А не хотим ли мы взглянуть на его свиней, спросил вдруг барон.
- С превеликим удовольствием, - отвечал отец.
Барон подождал на кухне, покуда мы обуемся, потом накинул куртку, нахлобучил войлочную шляпу, и мы направились к свинарнику.
Это и вправду оказались самые удивительные свиньи, каких нам когда-либо доводилось видеть. Все черные как смоль, некоторые, постарше, в деловитом свете голых лампочек отливали стальной синевой.
- И все выведены мною! - прокричал барон в ухо отцу сквозь оглушительное хрюканье, которым его приветствовали свиньи.
- Потрясающе! - крикнул отец в ответ.
Но еще более потрясающей, на мой взгляд, была чистота в загонах. Всюду свежая солома, и животные тоже сверкали чистотой, наверняка их мыли несколько раз в неделю, а это кое-что да значит, ведь в свинарнике их было больше сотни.
В среднем проходе появилась маленькая, бесформенно закутанная фигурка. Она придерживала на плече коромысло, на котором раскачивались два ведра, наполненные дымящимся давленым картофелем. Завидев ее, свиньи чуть ли не запели.
- Добрая маленькая Свертла, - крикнул барон в ухо отцу, - если бы не она... - Вид у него внезапно стал мечтательным.
- Вы хотите сказать, - крикнул отец, - что она здесь все делает одна?
- Все! - закричал барон.
Мы недоверчиво переглянулись, это было не просто достижение, это было чудо.
Тут и Свертла заметила барона. Казалось, у нее вдруг выросли две левые ноги и руки, она косолапо побежала и, хихикнув, хлопнула себя по лбу красными детскими ладошками, уронила коромысло и уже в конце прохода юркнула в свою каморку.
Барон недовольно вздернул бесцветные брови.
- Вечно одно и то же. Вы думаете, мне хоть раз удалось сказать ей, как я ею доволен? Ни разу.
Отец внезапно почувствовал странное облегчение. Наверняка, сказал он, когда мы снова вышли на холод, Свертла знает, что ею очень довольны.
- Может быть, - согласился барон, - но так мало бывает поводов для благодарности, что просто грешно держать эту благодарность про себя.
Отец молча поднял глаза к небу, ночная синева которого начинала постепенно светлеть.
От конюшен к нам шел Брадек, ведя оседланную верховую лошадь. Метрах в пяти от барона он остановился, что-то ворча, снял шапку и отпустил лошадь.
Барон вытащил из-за голенища хлыст и вскочил в седло.
- До скорого свидания. - Он слегка коснулся полей своей войлочной шляпы, галопом выехал из смерчем взметнувшегося снежного фонтана и поскакал к воротам.
Отец смотрел ему вслед, наморщив лоб. Как это Брадек не помог барону сесть на лошадь?
- Потому что он - не желает иметь дела с нами, батраками, - сказал Брадек, как будто только и ждал этого вопроса, - очень уж он заносчивый.
- Одинокий он, - раздраженно сказал отец, - но здесь этого никто не понимает.
Брадек презрительно выплюнул на снег струю жевательного табака.
- Ну, может, конечно, это мы виноваты, что он, вместо того чтобы заботиться о своих гостях, все время квохчет над этими зловредными свиньями.
- Зловредными? - удивился отец. - Что вы имеете в виду?
- Ясно что, - отвечал Брадек, - белые свиньи приносят счастье, выходит, черные должны приносить несчастье. Или...? - Он смерил нас всезнающим взглядом.
- Но в этом есть большая доля суеверия, - вставил я.
- Разрази тебя гром, - рассердился Брадек. - А как вы думаете, почему Калюнц впал в такое запустение? А?
Отец склонил голову, как бы соглашаясь.
- Не всем же сажать картофель и хлеб, кому-то надо и свиней разводить.
- Пусть себе разводит, - сказал Брадек, - но ведь он же не продает это жаркое сатаны. Он ведь все делает точь-в-точь как его дед. А что тот натворил, вы, уж наверно, знаете.
- Нет, - отвечал я, - а что?
- Сначала конкурс, а потом конец. - Брадек решительно откусил новую порцию табака и яростно принялся жевать. - Просто повесился в охотничьем домике. Здорово, а?
Отец зябко поднял воротник пиджака.
- А куда он, собственно, поскакал?
- Кто? - ошеломленно спросил Брадек.
- Да барон же, - сказал я.
Рот Брадека снова закрылся.
- Ах, барон. Посмотреть, не найдет ли волчьего следа.
Минуту отец задумчиво глодал заледенелый кончик своего уса.
- И бывает, находит?
- Да что он, дурак, что ли, - отвечал Брадек.
Мы молча вернулись в дом. Было еще сумеречно, когда мы вошли в столовую. Но, кроме дантиста Лединека, о котором мы из его писем знали, что он любитель поспать, все уже собрались за столом.
Отец в экзальтации хотел было обойти всех и каждому пожать руку, но я вовремя его удержал, а потом он и сам заметил: что-то висело в воздухе.
Хердмуте, правда, тут же подала нам масло и мармелад, а граф Станислав, бездумно кроша свежеподжаренный ломтик белого хлеба, при свете гинденбургской горелки читал томик Рильке, прислоненный к сахарнице. Однако напряжение на лицах наших друзей не исчезло, казалось, все они чего-то ждут. Полковник даже часто прерывал свой разговор о борьбе с сельскохозяйственными вредителями, в который он втянул беспокойно ерзавшего на стуле господина Янкеля Фрейндлиха, и, чутко вслушиваясь, поднимал голову, а Рохус Фельгентрей сжимал в правом кулаке салфеточное кольцо, в левом - рюмку для яйца и неподвижным взглядом смотрел на край скатерти, борода его механически двигалась, когда он жевал. И при всем том в столовой было как-то по-старинному уютно, именно так мы себе все это и представляли. Древоточцы пощелкивали в старых стульях, аромат смолистых сосновых дров в печи мешался с ароматом кофе, а в вечно открытых глазах птичьих чучел, наверно, восьмидесятикратно отражался огонек гинденбургской горелки.
