Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими
Однако наш гномик-талисман и вообще был явлением необычайным. Например, чтобы сохранять свою волшебную силу на больший срок, он должен был каждый год устраиваться за городом на зимнюю спячку.
Место, которое отец облюбовал для этой цели, было в красивой долине. Окруженная ольхою впадина в лесу, на краю которой любили появляться дикие кабаны. Путаница воздушных корней ольхи была точно создана для гномьего замка. Там имелись анфилады комнат, кухни и кладовые, подвалы в чердаки. Важнее всего нам было затемнить как следует спальню нашего гнома. И запасы на зиму у него были: брусника, крошки обсыпного торта, яблочные зернышки и грибы. Кроме - того, отец - для пущей безопасности всякий раз вырезал для него лодку, на случай, если долину вдруг затопит.
Потом мы прощались с ним. Церемония прощания задумывалась гораздо длительнее, чем бывала на самом деле, отец знал массу разных формул прощания и тому подобных грустных обрядов. Но я всегда так плакал, что отец удовлетворялся сокращенной программой.
В конце марта гном-талисман возвращался к нам. Это был праздник поважнее даже, чем день рождения отца, и встречали мы его обсыпным тортом, кофе, фонариками и песнями. Отдохнувший и набравшийся сил гном вновь приступал к своим нелегким обязанностям.
Наступила осень, и мы со слезами препроводили гнома в его ольховый замок, а когда опять пришел март, мы, ликуя, поехали за ним, - но он исчез.
Вся долина была затоплена, ольховые стволы на целый метр уходили под воду.
Сначала мы растерялись, потом отец взял себя в руки.
- Ты видишь его лодку? - Он неуверенно откашлялся.
- Нет, - сквозь слезы пробормотал я. Но отец не растерялся.
- Это счастье! - твердо сказал он. Сбитый с толку, я взглянул на него.
- Неужели ты не понимаешь? - спросил отец. - Он уплыл, когда поднялась вода! А для чего же мы вырезали ему лодку?
- Ты уверен? - спросил я.
- Слушай, - сказал отец, - не станешь же ты отрицать, что я знаю толк в гномах?
- Нет. Но почему же он просто не дождался нас тут, в лодке?
- Могу тебе точно сказать, - проговорил отец. - Времена теперь не такие, чтобы гномы чувствовали себя уютно.
- Правда?
- Честное слово, - отвечал отец, - как ни печально это звучит,
Это был последний наш гном. Он еще несколько раз писал нам, но отец оказался прав: его приветы в почтовых открытках были такими робкими, что просто духу не хватало звать его вернуться.
ВЫЛАЗКА В ЖИЗНЬ
По правде сказать, политические собрания мы недолюбливали. Ведь если они не такие как надо, - люди недовольны, а если даже такие как надо, поневоле склоняешься к мнению других. Но однажды мы все-таки пошли на собрание: Фрида считала, что нам необходимо послушать ораторов, лучше которых в настоящий момент не было в коммуне северо-восточной части Берлина.
Собрание происходило на старой мыловаренной фабрике в Панков-Хейнерсдорфе, на самом краю города. Сразу за фабрикой начинались поля и луга; мы бы с удовольствием сделали небольшой крюк и прогулялись, ведь стояло лето, слышались трели жаворонков, и солнце так играло в осколках стекла на мусорной куче за мыловаренной фабрикой, что эта куча казалась огромной, свалившейся с неба люстрой. Но Фрида сказала, что потребует у нас отчета, и мы вошли.
На фабрике везде до одурения пахло фиалковой эссенцией. Ораторы и вправду оказались прекрасными, говорили гневно и убедительно, они хотели, чтобы все мы были сыты, а если это не всегда возможно, то мы должны с надеждой обратить свои взоры на утреннюю зарю.
- Тут они правы, - сказал отец, - солнце на заре иногда и впрямь похоже на яичницу-глазунью.
Но ораторы не это имели в виду, они считали, что скоро взойдет солнце свободы.
Под конец все мы с воодушевлением спели несколько песен, а дойдя до слов: "Братья, протянем руки друг другу!", все в огромном пакгаузе взялись за руки и сияющими глазами уставились в потолок.
Отец посадил меня на плечи: чудесно было отсюда, сверху, смотреть, как столько мужчин и женщин держатся за руки.
Но едва допели песню, как все разжали руки, стали прокашливаться и смущенно отводить глаза друг от друга, а затем на трибуну поднялся человек в рубашке без пиджака и крикнул, что курить можно только на улице, и мы вместе со всеми двинулись к выходу.
Отец полез за карманными часами, хотел взглянуть, сколько у нас еще времени до того, как надо будет зайти за Фридой.
- Ну, сколько? - спросил я сверху, с радостью глядя на поля вокруг; в Вайсензее, где мы жили, везде был только камень.
Отец не ответил, он остановился в самой толкучке, взволнованно ощупывая карманы.
- Они же у тебя всегда висели на черном шнурке, - сказал я.
- Шнурок-то еще здесь, - прошептал отец.
- А часы? - спросил я.
- Тесс! - произнес отец и дернул меня за ногу.
- Почему это "тссс"? - возмутился я. - На собрания ходят не затем, чтобы там часы воровали.
- Уверен, что это ошибка, - произнес рядом с нами коренастый распорядитель собрания и строго взглянул на меня из-под помятой шляпы.
- Безусловно, - поспешно отозвался отец.
- Ты оставил их дома, товарищ, - сказал распорядитель. - Хочешь пари?
- Убежден, что вы правы, - подавленно согласился отец.
Вокруг все закивали.
- Ладно, люди, выходите! - крикнул распорядитель. - И на улице не скапливайтесь, чтобы легавые не заметили.
- Я тебя не понимаю, - сказал я, когда отец вышел на улицу.
Он спустил меня с плеч и взял за руку.
- Пожалуйста, - умоляюще произнес он, - подожди хотя бы, когда все разойдутся, хорошо? - Он затравленно улыбнулся женщине с красной бумажной гвоздикой, приколотой как значок, она толкала рядом с собой велосипед и на крыльце остановилась возле нас.
Не говоря ни слова, мы обошли вокруг фабрики.
Я твердо намеревался держаться с отцом сурово и, по крайней мере, еще полчаса с ним не разговаривать, но понял: ничего у меня не выходит, слишком уж день хорош.
За мусорной кучей росла старая бузина, ее блестящие ягоды уже начинали темнеть, под бузиной мы и уселись.
Я поймал кузнечика и принялся разглядывать его желтую грудку, большие, словно затянутые бархатом плошки глаз и странные усики, которыми он испуганно шевелил. Отец откашлялся.
- Бруно, - сказал он и сунул себе под усы травинку.
- Да, - отозвался я.
- Это была просто осторожность, так что ты не думай... - Он смолк и ожесточенно прикусил травинку.
Я дал ему еще некоторое время помолчать. Потом сказал:
- Нет, я так не думаю. И все-таки, может быть, нам удалось бы вернуть часы.
- Ты меня не понимаешь, - сказал отец. - Это же просто невозможно, чтобы на рабочем собрании у человека пропали часы.
- Но ведь это случилось, - настаивал я.
- Со мной случилось, - сказал отец.
Он произнес это так печально, что у меня сжалось сердце.
- Я могу стеречь велосипеды перед Патентным управлением, - быстро заявил я, - если повезет, можно в день до пятидесяти пфеннигов заработать, и мы будем их откладывать.
- Дело не в часах, - проговорил отец, - мы и без часов обойдемся.
- А в чем же дело? - спросил я. Отец как-то поник, травинка бессильно свисала у него изо рта.
- В листке плюща, - отвечал он.
Минуту я, жмурясь, смотрел на небо. Синее-синее, оно было подернуто очень нежной, с молочными прожилками, белизной, и там, на головокружительной высоте, парили черные стрижи.
- Какой еще листок плюща? - спросил я.
- Тот, что под крышкой часов, - в изнеможении отвечал отец.
Опустив голову, он бессмысленным взглядом смотрел на божью коровку, которая ползла вверх по кустику щавеля, торчавшему у него между колен. Должно быть, это был драгоценный листок.
Я надеялся, что отец сам все скажет. Но он молчал.
- Откуда он? - спросил я наконец. Отец вздохнул.
- С дедушкиной могилы.
Далеко, у самого Вайсензее, за мерцающей завесой зноя, виднелись гигантские котлы газового завода; они были словно увенчаны высокими вычурными решетками, в которых котлы могли подниматься и опускаться. Я частенько там играл, и мне вдруг вспомнилась единственная фотография, оставшаяся от дедушки: на ней был маленький мальчик, такой же мальчик, как и я, только волосы у него чуть покороче, и на нем, хоть это и непрактично, матроска; но наверняка он тоже с удовольствием бы играл позади газового завода.
- А нельзя, - спросил я, - просто взять новый листок с его могилы?
Отец едва не поперхнулся.
- Пожалуй, это самое простое, да.
- Не надо грустить, - сказал я, - наверное, у него на могиле сотни таких листочков.
- Безусловно, - подтвердил отец.
- А почему, собственно, мы никогда там не были? - поинтересовался я. Ведь он лежит в Вайсензее.
- Могила его там, - резко сказал отец.
Я удивленно взглянул на него, обычно он со мной так не разговаривал.
Отец тут же извинился и снова принялся взволнованно жевать травинку.
- Я не могу к этому привыкнуть, - сказал он немного погодя. - Когда он умер, ему было столько лет, сколько мне сейчас, но он как живой стоит передо мной; только у него была густая борода и волосы он носил короче.
