Збигнев Ментцель - Все языки мира
Три месяца. Авиабилет я куплю в оба конца.
Кто меня пригласил в Великобританию?
Стефан Радванский.
Год рождения…
1915-й.
Адрес? Номер телефона?
26 Templeton Place, London S.W. 5; 370-69-44.
Кем мне приходится мистер Радванский — родственник, знакомый?
Лучший друг отца.
Как давно они знакомы?
С восемнадцати лет. Во время Второй мировой войны мой отец спас жизнь мистеру Радванскому, вытащив его, тяжело раненного, на своих плечах из-под обстрела. Попав к немцам в плен, они пять лет провели в лагере для польских офицеров в Вольденберге, где спали на соседних нарах.
С каких пор мистер Радванский проживает в Великобритании?
С 1945 года.
Собираюсь ли я во время пребывания в Великобритании работать или учиться?
Нет. Как я сказал, цель моего визита исключительно туристическая.
Кто я по профессии? Где работаю? Получил ли на службе отпуск на три месяца?
Нет, мне не понадобилось брать отпуск. Я человек свободной профессии. Пишу… Публиковался во многих журналах.
А книги у меня тоже есть?
Пока нет. Первую я как раз готовлю к печати.
Когда она выйдет?
Надеюсь, что скоро.
Не все тут было неправдой — ведь я действительно занимался литературным трудом. В течение трех лет, до тринадцатого декабря достопамятного года[42], я даже работал на полной ставке в редакции популярного еженедельника. В первый год работы я опубликовал на его страницах тридцать восемь текстов, не считая заметок, подписанных только инициалами; в следующем году количество публикаций сократилось почти вдвое, а на третий год не превысило даже десятка.
— Опять ничего твоего не было, — с упреком говорила мать, привыкшая, что фамилия Хинтц регулярно появляется в журнале, а редакционные коллеги замучили меня вопросами, как случилось, что я утратил легкость пера.
Как это случилось? Легкости пера я утратить не мог, поскольку никогда таковой не обладал. Но писать мне действительно становилось все труднее, и, когда после введения военного положения выпуск еженедельника был приостановлен, я почувствовал истинное облегчение.
Почему я не мог писать? Почему на каждую вымученную страницу смотрел с отвращением, чувствуя, что это не то? Причиной тут вряд ли была цензура. Когда в Польше коммунисты потеряли власть и цензура перестала существовать, мне это нисколько не помогло. Почему же в таком случае я не занялся чем-нибудь другим? Почему по-прежнему хотел писать и надеялся, что когда-нибудь смогу? Почему все мои попытки оставались бесплодными?
Вот это было самое удивительное.
Беседа в консульском отделе прошла совсем неплохо. Я получил визу. Купил билет на самолет в оба конца. И полетел в Лондон.
Войтек ждал меня в аэропорту Хитроу. Я сразу увидел, что он какой-то вздрюченный. Неприятности на работе? Увы, да. Он потерял кучу денег — из-за паркетчика. В овальном салоне, где они меняли паркет, тот слишком тесно уложил дубовые плашки, и через двадцать четыре часа весь паркет вздыбился.
— Знаешь, на что это было похоже? — рассказывал Войтек по дороге из аэропорта. — На шатер визиря.
Я слушал, стараясь показать, как горячо я ему сочувствую.
Для поляка, приехавшего в Англию работать «по-черному», условия в квартире у Войтека были просто-таки роскошные.
Одно меня только заботило: справлюсь ли я. Мне никогда не приходилось работать на стройке, и физический труд по двенадцать часов в день при моем пороке сердца мог оказаться делом рискованным. Войтек пообещал на первых порах дать мне что-нибудь полегче.
Мы работали в фешенебельном районе — в Челси. Сын египетского мультимиллионера купил там дом, и бригада Войтека осуществляла капитальный ремонт. Мне поручили покраску проемов — дверей и окон. Дом был четырехэтажный, и проемы, которых на каждом этаже было не счесть, я мог красить до конца своего пребывания в британской столице.
По понедельникам и пятницам, около полудня, владелец дома появлялся на стройке в сопровождении девицы вызывающего вида, и вместе они обходили все этажи, проверяя, идет ли работа как положено.
Я заметил, что у хозяина дома есть пунктик: он обращает особое внимание на то, закрыты ли навески окон и дверей специальной бумагой, чтоб ни одна капля краски не попала в щели.
Всякий раз, когда наступало время инспекции, парень, который красил стены в одном помещении со мной, провожая девицу взглядом, повторял сквозь стиснутые зубы: «Как бы я ее отшворил, как бы я ее отшворил», а я, вооружившись рулоном бумаги, с превеликим тщанием маскировал петли. Сын мультимиллионера однажды меня похвалил и даже распорядился выдать мне премию — пятьдесят фунтов.
Три месяца промелькнули совершенно незаметно. Каждый день после двенадцати часов работы и разговоров с Войтеком за бутылкой виски я валился на кровать и спал как убитый.
Последние три дня в Англии у меня были свободны. Я решил отправиться за покупками, приобрести кое-что для родных и для себя. Список я составил заранее: по воскресеньям бродил в центре по магазинам и все уже присмотрел. В детстве у нас с отцом была любимая игра: мы подходили к магазину с инструментами или канцтоварами, и каждый выбирал на витрине одну вещь, которую купил бы, будь у него деньги. Я запомнил, что отец однажды выбрал приспособление для прочистки канализационного стояка.
Туфли марки «Рэйвел» из фирменного магазина на Хаммерсмит значились в первых строках моего списка. Я много раз останавливался перед витриной и много раз заходил внутрь, прежде чем в конце концов выбрал подходящую пару.
Когда-то я уже покупал туфли за границей, в Вене. Это было мое первое серьезное приобретение на Западе. Я вошел в шикарный магазин и, указав продавщице на приглянувшуюся пару, сказал по-немецки: «Ich möchte diese Schuhe kaufen»[43]. Хотя я изо всех сил старался, чтобы это прозвучало непринужденно, продавщица, вероятно, уловила в моем голосе неуверенность, а то и страх, потому что, поглядев на меня сочувственно, ответила как врач, желающий успокоить крайне нервного пациента: «Aber kein Problem. Bitte, nehmen Sie Platz!»[44].
Войдя в фирменный магазин «Рейвел» на Хаммерсмит, я заметил в дамском отделе двух девушек, которые, рассматривая туфли, громко переговаривались между собой по-английски. Мое внимание привлекла одна из них: высокая шатенка с красивым лицом, на котором выделялись чувственный рот и густые, сросшиеся на переносице брови. Наши взгляды на мгновение встретились. Я быстро отвернулся, но присутствие девушки с этой минуты не давало мне покоя.
Я украдкой наблюдал, как, собираясь примерить модные коричневые туфли на высоком каблуке, она разглаживает колготки, характерным жестом проводя ладонями от щиколоток до колен и чуть выше, а затем, закидывая ногу на ногу, поочередно надевает туфли, подходит к зеркалу и, выгибая в подъеме то одну, то другую ногу, поворачивает их, чтобы посмотреть, как туфли выглядят с разных сторон.
Вторая девушка, коротко стриженная блондинка, смотрела на подругу весьма критически.
— They look very uncomfortable, — вдруг донеслась до меня знакомая фраза, и, неожиданно для самого себя я рефлекторно, точно собака Павлова, произнес вслух:
— They are very uncomfortable. But women always wear uncomfortable shoes.
— Pardon? — сказала «моя».
— They are very uncomfortable, — повторил я уже менее уверенно.
Блондинка расхохоталась.
— Я вижу, ты учился по Александру? — сказала она по-польски.
Землячка! Землячка пришла мне на помощь! Я почувствовал облегчение, но и некоторое разочарование. Однако радость моя была недолгой. Вторая девушка, та, что так меня притягивала, не знала польского. Ее странный акцент выдавал иностранное происхождение. Она была американкой. Обе, как оказалось, работали на Хаммерсмит в кафе.
Я набрался смелости и, временно отложив покупку обуви, пригласил девушек выпить по коктейлю.
Поначалу я обращался к обеим — тут мне пригодилось знание нескольких английских анекдотов и поговорок, — но чуть погодя, исчерпав весь свой запас, перешел исключительно на польский.
— Так как же все-таки обстоит дело с твоим английским? — спросила полька.
— Могу объясниться, — уклончиво ответил я.
— Точно? Спроси у меня, умею ли я плавать.
— Что?
— Спроси, умею ли я плавать.
— Can you swim?
— На воде держусь, — ответила она по-польски. — Знаешь, что это значит? Это значит, что я плаваю как топор. И через минуту пойду ко дну. Утону.
Американка, которая не могла понять, о чем идет речь, вдруг взяла меня за руку.
— Speak to me… — с нажимом сказала она.
— What? What about? — выдавил я.
— About you. Your country. Your job. Your life. Who are you?[45] — выпалила она.
— Ну же, поговори с ней, — подбадривала меня полька. — Ты ведь кое-как объясняешься по-английски. Можешь, наверно, сказать, кто ты и чем занимаешься. Не видишь, что ты ей понравился? Неизвестно, впрочем, почему, — язвительно добавила она.
