Карел Птачник - Год рождения 1921
— Он арестован, — добавил Карел. — Об этом ты догадался или тоже нет?
Олин швырнул шпатель в ведерко.
— Ну и что ж? — яростно крикнул он. — Плакать мне, что ли? Из-за какого-то немца! Плевал я на него.
— Потому что он коммунист? Поэтому тебе плевать? — вдруг спросил Пепик. — Или вообще?
Олин был бледен, его растерянное лицо вытянулось, он силился принять равнодушный вид.
— Вот еще! — сказал он и сплюнул. — Уж не думаете ли вы, что я на него донес?
Товарищи удивленно переглянулись.
— Вот уж чего я не думал! — протянул Карел. — Честное слово, не думал. А теперь думаю.
— Мне то же самое пришло в голову, — сказал Пепик, облизав губы. — Но не мог же ты, в самом деле, сделать это!
Гонзик не сказал ни слова и только задумчиво наблюдал за Олином.
— А почему бы и нет? — отрезал тот. — Я мог бы его выдать, но не выдал. А с каких это пор вы так полюбили немцев?
— С тех пор как мы узнали их и поняли, что нацист это одно, а простой немец, который подчиняется, но не согласен, это другое. А есть и такие немцы, что с риском для жизни борются против нацизма. Ты другого мнения?
— Да, — сказал Олин. — Мое мнение такое: пусть немцы сами разберутся в своих делах. Не понимаю, с какой стати мне жалеть десятника.
— Он был хороший человек, — отозвался Гонзик. — Мы все знали его, и ты тоже. Неужели ты такой бездушный? Ты говоришь, что мог бы выдать немца. А чеха?
— Ну, это…
— Отвечай: выдал бы ты чеха, зная, что он коммунист? Чтобы угодить немцам? И для своей выгоды? Мог бы ты сделать это?
Весь красный, Олин закричал дрожащим голосом:
— Идите вы к черту с такими вопросами, ослы! Занимайтесь своими делами, а я буду поступать, как мне вздумается. Я отвечаю только перед самим собой. Захочу, и выдам, и ничего вы мне не сделаете!
Карел оттолкнулся от стены и, сжав кулаки, подошел к Олину, схватил его обеими руками за шиворот и повернул к себе. Рубашка на Олине треснула, под воротником образовались две широкие прорехи, Гонзик и Пепик стали рядом с Карелом.
— Вот что я тебе скажу, — сквозь стиснутые зубы тихо произнес Карел, держа Олина за воротник, — ты тут сгоряча произнес очень серьезные слова и сам не заметил, что проговорился. Я, например, думаю, что ты мог выдать десятника. Наверно, ты так и сделал. Ты не задумался над тем, что он пойдет на смерть, и значит, ты убийца. Не прикидывайся, ты отлично знаешь, что коммунистов в Германии сажают не на месяц и не на два. Их отправляют в концлагерь, а оттуда прямая дорога на тот свет. Вся наша рота считает тебя сволочью, выродком и подлецом высшей марки. Если ты этого не знаешь, то я говорю тебе это в глаза. Только ты один изменил нам, ты пошел против нас, ты опасный человек, при тебе нельзя разговаривать откровенно, мы радуемся, когда тебя нет в комнате… Мы тебя ненавидим, понял? Если тебе все это безразлично, дело твое, но берегись навредить нам или выдать кого-нибудь. Мы все против тебя, и ты от нас не уйдешь ни сейчас, ни потом. Все равно мы тебя найдем. Подумай. Ты еще можешь все исправить, можешь вернуться к нам. Выбирай. Или мы, или они. Ты еще можешь вернуться, если только не зашел слишком далеко — если ты не выдал десятника и старого Швабе. Ну, а если мы узнаем, что это твоих рук дело, тогда… тогда…
Олин с трудом дышал, но не отважился поднять руку, чтобы освободиться от могучей хватки Карела. Глаза у него вылезали из орбит, он задыхался.
Карел отпустил его. Олин споткнулся о ведерко и упал. Сидя на земле, он тер шею и рассматривал свой порванный воротник.
— Ничего плохого я не сделал, — испуганно твердил он. — Ничем вам не навредил… И не за что меня ненавидеть… Клянусь!
Товарищи с минуту в колебании стояли над ним, потом, не сказав ни слова, отошли, оставив Олина сидеть на земле.
Гонзик поднялся этажом выше, к каменщикам. Те стояли у лестницы, и когда Гонзик спросил у них адрес десятника, они испуганно переглянулись, потом шепотом и неохотно сообщили ему улицу и номер дома, словно опасаясь, что совершают что-то недозволенное; при этом они боязливо и недоверчиво озирались.
— Я съезжу туда, — сказал Гонзик Карелу. — И в лагерь к девушкам.
Лейпцигерштрассе жестоко пострадала от налета. Кругом виднелись дымящиеся развалины рабочих домиков, автомашины объезжали груды развалин и вывозили мертвых и раненых с еще горевших заводов Юнкерса. Гонзик, спотыкаясь, пробирался через садики, осведомляясь у встречных о номере дома. У людей здесь были горестные, ввалившиеся глаза, руки их как-то рассеянно касались вещей, вырванных из привычной домашней обстановки, где эти вещи имели определенное назначение. Сейчас они стали мертвыми и опустошенными, как и люди, нашедшие свой конец под развалинами жилищ и заводских цехов.
— Алена, Алена, ты куда?
Девушка остановилась. Ее загорелое лицо было все измазано, на щеках — грязные подтеки.
— Гонзик!
Подавленная, она прижалась головой к его груди, а он обнял девушку за талию.
— Двадцать три девушки остались там! — всхлипнула Алена.
— Кто именно?
Пока Алена называла имена, Гонзику вспоминалось то свежее девичье лицо, то словечко, то жест. Были и совсем незнакомые имена, которые не напоминали ему ничего, и все же каждое имя означало оборвавшуюся жизнь, молодую, полную надежд жизнь чешской девушки, матери, жены.
— Больше полтысячи мертвых, — сказала Алена. — Две трети из них иностранцы.
— Смогу я туда пройти?
— Нет, никого не пускают.
Рукопожатье, братское объятье.
— Прощай!
— До свиданья!
Гонзик медленно пошел по разрушенной улице и остановился перед домиком с пробитой крышей. На покосившихся стенах зияли широкие трещины, двери и окна были вырваны, номерная табличка криво висела на одном гвозде.
Неподалеку на груде кирпичей сидела женщина в платке. У ее ног стоял большой кожаный чемодан. Одной рукой она подперла голову, другой машинально перебирала кусочки штукатурки, лежавшие у нее в подоле.
— Фрау Артнер?
Женщина подняла голову, с минуту глядела на Гонзика, потом стряхнула с подола штукатурку и тяжело поднялась на ноги.
— Это я, — сказала она. — Мой муж…
Трудно говорить людям слова, которые приносят им горе и боль.
Женщина молча выслушала Гонзика, и ни один мускул не дрогнул на ее лице. Потом она также апатично села на груду кирпичей и взяла в руки горсть штукатурки.
— Я ждала этого, — тихо сказала она. — Он тоже знал, что все может случиться. Но когда так сразу…
Гонзик стоял перед ней, чувствуя себя слабым, незрелым юношей.
— Могу я чем-нибудь помочь вам?
Она пристально поглядела на него и покачала головой.
— Чем вы можете помочь? — сказала она и оглянулась. — Вот все мои вещи, — она кивнула на чемодан. — Сосед отвезет меня в деревню, там у меня родные и единственный ребенок. А их было трое, понимаете?
Гонзик молча кивнул.
— Спасибо вам, — добавила она, продолжая перебирать кусочки штукатурки. По лицу ее потекли слезы, но они были словно чужие: рот женщины не искривился, только глаза прищурились, словно от яркого света; она подтянула платок на лоб.
Глубоко подавленный, Гонзик не в силах был вернуться в казарму. Он сел в трамвай и проехал через весь город по Вильгельмсхое-аллее, к Геркулесу. На конечной остановке он сошел и медленно поднялся в гору к постаменту этого бронзового гиганта. Там он бросился на траву.
Кругом тихо шумел лес. Нагой бронзовый Геркулес смотрел вниз, на замок, где начиналась Вильгельмсхое-аллея, прорезающая весь город прямой широкой полосой асфальта. Трамваи с этой высоты казались не больше спичечной коробки, они шли с десятиминутными интервалами, и можно было сосчитать их все: восемь ползет в одну сторону и восемь в другую. Вдалеке, где в дымке терялся город, на заводах Юнкерса полыхали пожары.
6
Вторая рота была расквартирована вблизи Кенигстор, а третья на другом конце города, под Геркулесом. Раз в неделю ребята ездили в гости к третьей роте и всякий раз поднимались на Вильгельмсхое и покупали фотоснимки этой громадной статуи, которая была видна из самых отдаленных кварталов Касселя. На открытках значилось, что высота изваяния — десять метров, ширина плеч — три метра, пирамидальный постамент достигает сорока метров, а скала под ним — тридцати метров. Изваяние весит 57 центнеров, и к нему ведут от замка 842 ступеньки. Все сооружение построили Антони и Кюпер в 1717 году, при ландграфе Карле Гессенском. На каскадах вдоль лестницы гессенская знать для развлечения устроила искусственный водопад. На открытках не хватало, правда, артиллерийских батарей и пулеметных гнезд, повсюду торчавших сейчас около Геркулеса, и колючей проволоки, которой были теперь огорожены каскады.
С товарищами из второй роты наша пятерка встречалась в трактире «У дядюшки», близ Кенигстора. В трактире было два зала, стойка с блестящими кранами, из которых текло вполне сносное пиво, радиоприемник, часто настроенный на Прагу, и всюду по стенам оленьи рога и старинная живопись. Постепенно завсегдатаями этого трактирчика стали чехи, а немецкие солдаты перестали туда заходить, потому что обычно все столики были заняты. Чешские парни приходили по вечерам с гитарой и гармоникой, радио умолкало, и в трактире воцарялась чешская песня.
