Карел Птачник - Год рождения 1921
А вот теперь, когда мы то и дело меняем пристанище и не знаем, вернемся ли вечером на койку, с которой встали утром, угасает наша приверженность к вещам и растет тяга друг к другу, человека к человеку, складывается коллектив, внутренняя жизнь которого не меняется, в какую бы он ни попал обстановку, ибо от нее теперь уже почти не зависит наше довольство жизнью, ощущение безопасности и доброе расположение духа. Мы связаны сознанием общности своей судьбы, совместных лишений и радостей, сознанием нерушимого братства и общих обид, которые мы переносим, общей жажды, свободы, общей всем нам ненависти.
Мы перестаем предаваться личным чувствам и проникаемся духом содружества. Мы — единое целое, мы коллектив, который нельзя ни расчленить, ни разложить.
Быть дома — значит быть с вами, Гонзик и Карел, Мирек и Кованда, Фера и Ирка, Густа, Эда, Богоуш, Пепик, Петр! Быть вместе с вами в комнате, в убежище, все равно где! Это ощущение «я дома» — самое радостное для каждого из нас, оно знакомо нам всем до одного и невозможно не поддаться ему…
В купе второго класса фельдфебель Бент укладывался спать.
— Стащи-ка с меня сапоги, — сухо приказал он Гилю, и дородный ефрейтор покорно нагнулся и выполнил приказание. Потом они улеглись и закурили в темноте. В купе было темно, в открытое окно врывался теплый ночной ветерок.
— Приехал я домой, — заговорил Бент, — и, пока шел к своему дому, все встречные мне жали руки и выражали сочувствие. Мой дом — один из самых старинных в городе, на фронтоне, под крышей, стояла дата тысяча семьсот восемьдесят девять. В этом году произошла французская революция. Ты слышал о ней?
Сонный Гиль засопел и признался, что никогда не слышал.
— Но мне казалось, что все это меня совсем не касается, словно на случившееся я смотрю со стороны. Ратушу нашу разрушили, гостиницу — тоже. Здание Унион-банка, церковь, вокзал — все лежит в развалинах. И вот я очутился у развалин своего дома, смотрел на них и вспоминал, как раньше выглядел дом. Я говорил себе: вот где-то тут шла деревянная винтовая лестница. Она вела из лавки во второй этаж. Крепкие дубовые ступени за полтора столетия только немного истоптались. Наверное, ярко они пылали, — подумал я и не чувствовал сожаления. — Сгорели все мои счета, семейная хроника, коллекция марок. Понимаешь? А мне совсем не было жалко, хотя когда-то эти марки я считал самым важным. Сгорели, — сказал я себе, — их больше нет, ну и черт с ними!
Гиль на соседнем диване громко захрапел.
Бент с минуту прислушивался к его храпу, потом, словно боясь остаться наедине со своими мыслями, решил продолжать рассказ.
— Мне пришло в голову, что все мои деньги пропали под развалинами Унион-банка. Но я сразу сообразил, что это напрасные опасения: банковские сейфы в подвале, несомненно, уцелели, а кроме того, в банке я держал только часть своего состояния, у меня есть акции и земельные участки в других местах, они в целости и сохранности. И я спросил только об Эрике.
Она поселилась у Штанцеров. Штанцер — торговец, когда-то я дал ему денег под вексель, срок которого истек еще год назад, но я делал вид, что забыл об этом. Штанцеры живут в собственном домике на краю города, Эрике они отвели две комнатки в верхнем этаже. Увидев меня, она заплакала, а я обнял ее и уже не думал о своем доме, а только о том, что она на пятнадцать лет моложе меня и еще не знала мужчины и я хочу обладать ею.
Слышишь, жалкий скот, я в жизни еще не знал женщины, у меня была только лавка и коллекция марок. Лишившись всего этого, я вдруг понял, что пятнадцать лет жил под одной крышей с девушкой, которая пришла ко мне с одним потертым чемоданчиком. И я овладел ею в первый же вечер, а потом спал с ней каждую ночь, все две недели. Сначала она сопротивлялась, потом привыкла, в ней проснулась женщина. Она сама мне это сказала, слышишь? Боже, вот была потеха! Три дня мы провалялись в постели, и старый Штанцер приносил нам еду наверх. Я послал капитану ящик вина и сигар, и он продлил мне отпуск еще на неделю. Но за эти четырнадцать дней я убедился, что Эрика мне надоела, что я, собственно, никогда не любил ее и насытился ею в первую же ночь. Она стала мне противна. Она плакала, причитала, хотела выброситься из окна, бегала раздетая по саду, а я лежал в ее постели и ждал, пока старый Штанцер приведет ее наверх. Я был уверен, что она вернется, ведь ей некуда деться. Штанцеры приняли ее только ради меня, только из-за просроченного векселя.
В последний день отпуска я прогнал ее от себя и велел спать в другой комнате. Она сидела там и плакала, и ночью плакала тоже, мешала мне спать. Я пошел к ней и стал ее увещевать. Она разразилась упреками. Я, мол, испортил ей жизнь. Я ударил ее… побил. Раньше я в жизни никого не бил, но теперь мне и Эрику не было жалко. Словно вместе с домом сгорело и мое сердце. Слышишь? И, вспомнив, сколько лет я мечтал о ней, я рассмеялся. Какая глупость! Я мечтал о пустяке, о минутном удовольствии, ничтожном развлечении. Стоило мне добиться его, и я пресытился. Надеюсь, я не сделал ей ребенка. — Бент громко рассмеялся. — Слышишь, Гиль? Если да, то эта лучшая шутка в моей жизни. Как называл бы меня этот ребенок? Дядя или папаша?
Лежа на диване, Бент смеялся до слез, потом затих и постарался уснуть. Он уже не думал ни о доме, ни об Эрике, ему все было безразлично. Ему хотелось спать, но мешал громкий храп Гиля. Фельдфебель с минуту, прислушивался к этим звукам, потом сел на диване, перегнулся через проход и сбросил Гиля на пол.
— Перестань храпеть, скотина, — крикнул он. — Спать мешаешь!
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Светало.
Лейпциг.
Мимо поезда мелькали заводы, брикетные фабрики, сушильни, рудники, металлургические предприятия, — промышленность, сплошь промышленность на однообразной, ровной, как стол, местности. Поезд размеренно постукивал на рельсах, потом дрогнул и лязгнул буферами. Показалось большое серое здание вокзала, за ним река, на перроне крупная надпись: «Цейтц под Лейпцигом».
Нигде ни следа разрушений, чистенький город, акации на улицах, главная улица круто спускается к маленькой площади, на которой стоит трехэтажное кирпичное здание школы.
Стуча подковками по булыжной мостовой, рота спускалась к школе и пела:
Растут цветочки в нашем садочке,
Выросли там три розы:
Алая роза, белая роза,
Третья — синего цвета…
С их приходом в здании начался организованный хаос: по всем коридорам с грохотом волокли столы, шкафы, скамейки, втаскивали койки в классы и выволакивали их обратно, если немцам вдруг приходило на ум изменить свои намерения; капитан с планом в руке бегал по коридорам, дергал плечом и головой и указывал: здесь будет контора, здесь мастерская портного и сапожника, здесь комната для солдат, кладовая, буфет. Ребята с чемоданами и койками на спине орали и ругались; на дворе, словно снежная метель, носились хлопья древесной шерсти, которой набивали тюфяки. Стало моросить, но возня не прекращалась, и, уже под дождем, на дворе промаршировала вторая рота, постукивая подковками по булыжной мостовой в такт песне:
Растут цветочки в нашем садочке,
Выросли там три розы…
Роты перемешались, никто уже не знал, кто откуда. Из окна на втором этаже что-то кричал Кизер, в другом окне надрывался командир второй роты обер-лейтенант фон Кох, солдаты орали, тоже стараясь навести хоть какой-нибудь порядок, школа казалась тесной для пяти сотен парней. Но тут появилась еще третья рота и промаршировала по двору, постукивая подковками по булыжной мостовой в такт песне «Растут цветочки в нашем садочке…»
Почти восемьсот человек в одном здании! Хаос, крики. Немцам пришлось стушеваться, уступив стихийному ходу событий; они оказались слишком малочисленны и слабы, хоть и были вооружены револьверами. Фельдфебелю Рорбаху кто-то нахлобучил на нос фуражку, Куммер скатился с лестницы и уверял, что ему подставили подножку, а когда на дворе появился Гиль, из окон второго и третьего этажа понеслись крики «Вейс, Вейс!»; Гиль в бешенстве носился по школе, яростно пиная попадавшиеся ему на пути койки. Капитан приказал запереть его в конторе.
— Мне тут нравится, — в восторге воскликнул Кованда. — Только больше жизни, ребята. Мы молоды и полны сил! Крикни кто-нибудь «бей!», я бы взвился вихрем и принялся крушить все кругом. Вот так, я думаю, и будет после войны, когда мы погоним немчуру.
К концу дня койки были расставлены, командиры рот договорились о «зонах влияния», а чехи переоделись и к вечеру запрудили весь город.
Правда, увольнительных не давали, у ворот даже стояли часовые всех трех рот. Но попробуй удержи в сумерках сотню парней, они буквально штурмом взяли ворота! Другая сотня столь же стремительно перемахнула через низкую железную ограду. Остальных часовые уже не задерживали. И кто решился бы задерживать?
