Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового
— Грех от лукавого, — утверждала бабушка. Поспешно крестилась. Будто за плечами у нее незримо ухмылялся козлоногий соблазнитель…
— Ты говоришь, бог всемогущий. Почему же он допускает такое: убийство, воровство?.. — наседал Алеша.
— Зло от нечистого!.. Испытание для человека. На том свете за все воздастся. Души грешников в адском пламени, в смрадном чаде пребудут вечно. Праведников господь в рай определит, и будет им вечное блаженство.
— Терпеть для чего? — допытывается Алеша. — Чтобы в загробной жизни в рай попасть?
— А это как бог повелит, — смиренно отвечала бабушка. — Каждому свое предназначено.
А кем было предопределено, что они оставили ее, бабушку, старенькую, одинокую, покинули дом свой и подворье, толкались на железнодорожных станциях, неслись в неведомые края под тревожные ночные завывания паровозных гудков.
Ни в бога, ни в нечистого давно уже не верил Алеша. Твердо знал: сам по себе стоит человек. Чего захочет, достигнет. Кем захочет, тем и станет. Все от тебя самого. Свершил дурное, сам повинен, никто тебя под руку не толкал. А за доброе людьми воздастся. Так с ранней взрослостью думал он тогда. Так ему внушали мама, отец… Но почему люди шли против своей воли? Вот они покинули свое село. Судили, рядили: другого выхода не оставалось. Сама жизнь складывалась так, что надобно было подаваться в другие края.
Кто же этот самовластный распорядитель, который разбрасывает людей по разным дорогам? Он над людьми или в них самих, в их ожесточении, ненависти, сострадании, стремлении к добру?
М о ж е т л и н а й т и ч е л о в е к с в о ю д о р о г у?.. На нее пробиваться… Или остается одно: махнуть на все рукой, живи, как живется? Плыви, куда несет!..
Об этом думал Алеша на палубе парохода, который вез их через море. Осталось двухдневное ожидание в нешумном пустынном порту, нудное сидение на скамейках под тощими акацийками, ночевки в маленькой комнате. Хозяин — ночной сторож — не «просыхал». «Употреблял» и перед дежурством, и после дежурства. Долго глядел замутившимся взглядом на граненый стакан, выпив, раздумчиво жевал чесночную колбасу. Постукивал деревянной ногой, прихватило паровозом на путях, легко отделался: по колено одной ноги лишился. Длинно матерился, клял судьбу-«злодейку» и жену-«курву»…
Все было. Крыша над головой. Кровать на пружинах. Пуховики там разные. Людям туго приходилось в этот год, а у них и в горшки что было, и на сковороду. Возле складов работает, как не обогреться… Пальцем не тронул ее. Не как другие: выпьет и пошел, весь дом вверх дном. А он смирный, тихий. Жила не тужила. Нельзя было ее ночами одну оставлять! «Спуталась» с морячком заезжим… И свое, «приданое», и нажитое бросила. В одном платье выскочила.
Стучал деревяшкой об пол, как голодный, давно не поенный конь бьет копытом, призывая хозяина. Откидывался назад, молча тянул на себя клеенчатую скатерть, тарелки, стаканы, бутылка — на пол, все вдребезги… Валился, как был, в грязном ватнике, тяжелых суконных штанах, не отстегнув свою деревяшку, на высокую качкую кровать на пружинах, прикрытую сверху светло-розовым пикейным одеялом.
Бросают люди свое, другое ищут. Гонятся за ним на дальних поездах, на быстрых самолетах, на белых пароходах…
Пароход, на котором ехали Яловые, был старый, дореволюционных времен. На одном из спасательных кругов разглядел Алеша полустершуюся надпись: «Акціонерное…» Как называлось акционерное общество, не разобрать. Пароход именовался теперь гордо — «Красный моряк».
Бурлила, пенилась вода под тяжелыми плицами больших колес, они шлепали размеренно, однотонно, неторопливо.
Алеша назывался «палубный пассажир». На места в каютах не хватило денег. Со своими узлами, сундучками примостились в затишке возле широкой пароходной трубы. Сквозь металлическую решетку от мерно ворочавшихся в глубине машин протекал горячий, тронутый мазутной горчинкой воздух.
В салоне, отделанном «под красное дерево», с зеркалами, с диванами и стульями, обтянутыми красным плюшем, при тусклом колеблющемся свете ужинали молчаливые моряки. Во главе стола — капитан с вытянутым породистым лицом, с четким пробором на тронутой сединой голове.
Моряки привычным движением закладывали белые накрахмаленные салфетки за борта синих кителей с блестящими пуговицами. Белые манжеты высовывались из рукавов. В специальных металлических держателях потряхивало тарелки и стаканы.
Алеша глянул на свои ноги в степной пыли, из рваной сандалии выглядывал палец с черным ногтем, штаны обтрепались внизу. Рубашка, правда, любимая — бледно-зеленая, под красноармейскую гимнастерку, с грудным кармашком на пуговице, ремень пошире обычного брючного, в городе не отошел от прилавка, пока мама не купила. На военного походил. Для большего сходства, по тогдашним понятиям Алеши, не хватало портупеи. Кобуры с наганом.
В дверном зеркале лицо свое увидал, худое, темное, с облупившимся носом; нечесаные выгоревшие волосы торчком на темени.
По сравнению с ним, с тетками в «хустинах», которые на палубе, отворачиваясь от ветра, кормили грудью своих детей, дядьками в тяжелых сапогах, дымивших самокрутками, мастеровыми в черных пиджаках, резавшимися на ящиках в «дурака», моряки, сидевшие в салоне за овальным столом, казались людьми из другого мира. Какой-то необычный празднично-серьезной жизни.
Но Алеша знал свои права. Для всех пассажиров — все открыто. Не старые времена!.. Прочитал: «Салон для пассажиров 1 класса». Дрогнул, самолюбиво закусил нижнюю губу, потянул вниз ручку и вошел. К морякам. Присел на краешке дивана у входа. Застеснялся все же.
Слова никто не сказал. Не прогнали. Вроде не заметили. Моряки, откидываясь на высоких спинках, закурили папиросы с длинными мундштуками. И, дождавшись этой минуты, встрепанный, чернокудрый ударил по клавишам… До этого он, казалось, дремал: пиджак на спинке одного из стульев, белая рубашка распахнута на груди. Вывел вздрагивающим хрипловатым тенорком: «Очи черные, очи жгучие…»
Умолк, расширившимися глазами смотрел на себя в зеркало. Узнавал, не узнавал…
Пробежал вздрагивающими пальцами по клавишам, зарыдал: «Зна-ать, в недобрый ча-ас я увидел вас…»
Говорили, какой-то моряк вернулся из загранплавания, что-то неладно дома оказалось, прогулял больше положенного, догонял свой корабль.
Пароходные колеса крутились, неутомимо перемалывали воду, оставляя после себя пенящиеся изжелта-белые длинные следы.
Заходила непогода. Ветер налетел от накаленных дымно-красных туч, прикрывших нырнувшее вглубь солнце. Сердитые зеленовато-сумрачные волны шли одна за другой. С разгона налетали на пароход, подбрасывали его. Он скрипел, пыхтел, нырял вниз, лез на высокий гребень.
Озабоченно забегали матросы. Крепили шлюпки, грузы. Предупредили пассажиров: приближается шторм. На носу никого не осталось. Один Алеша. Мотало так, что с трудом держался на ногах. Волны доставали уже до палубы. Хлестало и спереди и сбоку.
Корабль скрипел, кренился. Алеша прочнее упирался ногами в мокрую палубу. Хватал ртом яростно налетавший горьковато-соленый ветер с оседавшей водяной пылью.
Он переживал те минуты, которые остаются на всю жизнь. Он разворачивал грудь навстречу штормовым ударам ветра, подставлял лицо под секущие холодные струи воды. Вокруг все клокотало, гудело, скрипело. Его подбрасывало, мотало из стороны в сторону. В предельном усилии он напрягал ноги, руками вклещился в поручни. Не сорвет. Не оторвет.
Двенадцатилетнему мальчику на корабле, грузно взлетающем и проваливающемся между волнами, виделись дальние берега, неведомые земли.
А в это время, точнее, за полгода до этого, в дальней стране с чистенькими городами, со старинными четырехугольными фонарями у пивных, двери в которые открывались с мелодичным позвякиванием колокольчика и где маленький оркестр по вечерам и в праздничные дни под поощрительное постукивание пивными кружками исполнял меланхолические песенки, в стране с сохранившимися на высоких скалах рыцарскими замками, со славными готическими соборами в цветных витражах, — по всей стране над многими домами вывешивались красные флаги с черной свастикой. В главном городе по знаменитой улице под знаменитыми воротами, дымя факелами на зимнем ветру, под жесткую барабанную дробь шествовали колонны штурмовиков. Они выбрасывали вытянутую вперед руку, дружно устрашающе ревели: «Хайль Гитлер!» Они праздновали победу своей партии, приход фюрера к власти. И по всей стране, на улицах, в пивных, на вокзалах, взвивалась наглая песня, в которой были слова: «Сегодня нам принадлежит Германия, завтра — весь мир».
Мальчик на корабле поднимал голову. В редких просветах на угрюмо-тяжелом небе, то стремительно падавшем, то взлетавшем ввысь, он пытался углядеть хоть одну из тех мирных звезд, которые так доверчиво разговаривали с ним в безоглядных степных просторах.
