Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового
Алеша не видел людей, которые молча разбирали своих овец. Мимо своего двора прошел. От деда ни на шаг. Дошел до порога его хаты. Попросил:
— Диду, возьмите меня! Я у вас буду жить…
Это сладостное чувство полного забвения, отрешенности Алеша узнал еще один раз. Когда услышал впервые скрипку.
Зашли с татусем по каким-то делам к Митрофану Семеновичу, учителю, он жил при школе-семилетке, возле сельсовета. На столе Алеша увидел черный раскрытый футляр. В нем мягко отсвечивала горбатенькая скрипка… Татусь попросил сыграть. Митрофан Семенович, не чинясь, бархотку на плечо, щекой к скрипке. Прислушиваясь, тронул смычком струны. Они разрозненно, рассерженно заговорили. Митрофан Семенович что-то подкручивал, устанавливалось согласие. Струны звучно пропели и враз умолкли.
Митрофан Семенович устроился поудобнее. Смычок завороженно замер и вдруг, рванувшись, родил звук немыслимой высоты и чистоты.
Солнечный луч вихревой мелодии подхватил Алешу. И вновь он оказался в таинственном мире, где уже не ты, и вокруг тебя никого, и вся жизнь в этих меняющихся, взлетающих, пляшущих звуках. Скрипка пела, разговаривала на разные голоса. Они сплетались, увлекали за собой с силой неостановимого потока.
«У скрипки четыре струны, — думал Алеша, — а что она может…»
У бандуры, висевшей над тахтой у директора, он насчитал восемнадцать струн. Какая же она широкая, ладная. Не удержался, подошел к стене, поднялся на цыпочках, тронул струну. Она ойкнула, Алеша дрогнувшей рукой задел сразу несколько струн.
— Марш домой! — крикнул не ко времени вернувшийся из кухни директор. Глаза сузились. Недобрые, нехорошие глаза. Можно сказать, вышвырнул Алешу.
Директор и впрямь был большим любителем пения. На одном из уроков — он вел Алешин класс — сказал: будем петь «Интернационал». Это большая ошибка, что в школе с вами до сих пор не разучили пролетарский гимн.
— Мы знаем, знаем, — закричали с мест. — Пели!
— Тем лучше, — сказал директор.
Какие же все-таки глаза у него были: затаились в глубоких впадинах, как в окопчиках, недоверчивые зрачки, как сторожевые собаки.
— Петь громко! Всем! Слов не путать! — рубанул по-командному. Приподнялся на носках, взмахнул рукой.
Все запели. Поначалу нестройно, а потом, воодушевляясь мелодией, словами, — не раз слышали их на митингах, собраниях, — пели все дружнее, громче, так что стекла начали подрагивать в окнах.
И чем согласнее, чем громче звучал «Интернационал», тем быстрее, на глазах, менялся директор. Он уже не взмахивал рукой, слова, которые он поначалу выталкивал своим острым кадыком, где-то застряли. Забыл он их, что ли. Губы сжал, замкнул.
Гимн в дружном согласии детских голосов взлетал все выше, увлекал по-особенному, победительной и веселой тональностью. И вдруг на подхватывающем торжественном всплеске раздался накаленный лютью голос директора:
— Ты чему смеешься! Ты как поешь?
Длинная гибкая фигура метнулась по проходу. И тут произошло то, во что невозможно было поверить. Директор со всей силы трахнул по лицу Ивана Нечипоренко. Иван отшатнулся, — на что сильный, здоровый парнишка был, а не сумел вырваться. Директор перехватил его руку, удержал, рванул на себя и начал бить.
Справа, слева… Слышалось унизительное, страшное: бля-я-м, бля-я-м!
— В пионеры собрался! — мычал сквозь стиснутые зубы осатаневший директор.
Недаром список рассматривал, запомнил, кто записался.
— Петь всем! — кричал он, оборачиваясь.
Всхлипнула со страха какая-то девочка.
— Шо я такого зробив, — Иван сплевывал кровь, сморкался. — Олена пискнула, я и засмеялся… Налетив, як скаженный!..
Не то что рукой, пальцем не смели тронуть ученика в школе. Это революция принесла, Советская власть. Когда татусь рассказывал, как учитель когда-то его линейкой по пальцам рубил, чтобы больнее было, — так это когда происходило. В старые времена, при царе. И вот теперь, на глазах у всего класса учитель бил ученика.
Этого не могло быть! Несколько раз Алеша со страхом, тайком оглядывался: Иван сидел на последней парте, щека подпухла, под глазом синяк. Было! Не показалось, не привиделось.
Исхитрился директор, задобрил отца Ивана какими-то подарками, дальше школы не пошло.
Но сам директор не переменился. Расправа короткая: за ухо крутил, выворачивал и — за дверь.
Алеша поджидал маму, она задержалась в классе, стоял возле двери, смотрел в щелочку. Вдруг сильная, наглая рука хватанула его за шиворот, бросила на колени. Он увидел над собою разбежавшиеся яростные глаза директора с присевшими по углам зрачками. Директор поволок его и метнул в дверь с такой силой, что она сама собой распахнулась, Алеша вылетел на крыльцо. Минуты две не мог встать, хватал ртом воздух — не было дыхания.
Но сильнее боли и страха было чувство рушащегося мира справедливости, потому что невозможно было совместить все, что происходило в их школе, с тем, что он знал, во что верил и что любил.
Мама пришла как-то поздно вечером домой, собрание было у нее в школе, упала на лавку возле стола, заплакала:
— Он — не учитель! Он — бандит!
Уроки вел по-странному. Брал книгу, называл страницу: выучить, решить. От себя нельзя было ничего добавлять. Он по книге следил. Чтобы слово в слово. Задачи на доске не объяснял, не решал. Вызовет кого-нибудь из учеников, тот запутается, а директору и «байдуже»: в окно поглядывает, ногу об ногу почесывает, слушает вполуха. Мог выскочить во время урока из класса: или кур гонять, которые забрались на грядки — как раз лучок проклюнулся, — или чужих коз пугнет с погреба. Война у него с козами была. Возлюбили они его директорский погреб.
В такую школу не хотелось ходить!..
Тимофей Петрович, бывало, все объяснит, расскажет, что и как делать, спросит: «Все поняли?» Кого-нибудь заставит повторить задание. Отличишься, вызовет к доске, чтобы весь класс мог видеть того, кто старанием заслужил похвалу учителя. По ряду пройдет, по голове погладит, пожурит за кляксу. Не крикнет никогда, ногой не топнет. Алеша тянулся изо всех сил. Задачу не одолеет — гулять не пойдет. При лампе будет допоздна сидеть. К татусю за помощью нечего было и думать. Мама так поведет глазами, что татусь сразу: «Ты сам, сынок… У меня свои задачи не выходят». Учился он в заочном институте. Ему письмами задания присылали. Алеша в полном расстройстве: «Не решу! Не выходит!» Мама спокойненько: «Вот и скажешь Тимофею Петровичу, не смог». А разве мог Алеша сказать, что «не решил». В школу его взяли рано — шести лет — с условием: «Не будет успевать, останется дома, подождет еще год». Не решил, — значит, не может учиться. Рано еще ему. Среди ночи вскакивал Алеша, в одной рубашечке к столу — и за тетрадку. Полный месяц парубкует на небе, заглядывает в окно, и у Алеши праздник: записывает решение. Казалось, во сне одолел трудную задачу.
А Вера Федоровна во втором классе как рассказывала про то, что было давным-давно в нашей степи: про скифов и их могилы, про половцев и Киевскую Русь… На всю жизнь запомнилось.
Директор один раз начал было рассказывать про казаков. Спросил, что знают они про Запорожскую Сечь. Да кто поднимет руку по своей воле. Чтобы услышать: дурак, болван. Отучил руку поднимать.
С этого и начал:
— Болваны, не знаете своей истории.
И начал рассказывать. Не о том, как создавалась Запорожская Сечь. А с конца, как «руйнувала» царица Екатерина Вторая Запорожье.
— Я вам расскажу о последних часах Сечи Запорожской, — сказал он с неожиданной торжественностью.
Лицо его покрылось пятнами, в голосе впервые послышалось воодушевление, когда рассказывал он о том, как много помогали казаки войскам русским в войне с турками. Они знали степные дороги, умели затаиться под водой, дышали через высунутую камышинку. Но Екатерина не хотела мириться с существованием вольной запорожской громады…
И вдруг умолк, махнул рукой, пошел из класса.
…Мама в открытую пошла против директора. Невежда. Знаний никаких не дает. Калечит детей.
Стоит он по утрам на школьном крыльце, нацеливается своими глазами на подходящих с разных сторон учеников, хлопцы сразу шапку долой, девочки — голову пониже и норовят незаметнее, потише проскользнуть в школу. Мама, в строгом синем платье, волосы узелком на затылке, идет прямо, директора не видит, ни «здравствуйте», ни «прощайте». Алеша за ней — и тоже голову повыше, зубы сцепит, чтобы ненароком, со страху не сорвалось почтительное: «Доброго ранку».
Директор маму от занятий отстранил. Уволил было. К нему приехал дядько Бессараб, поговорил так, что директор в сумерках прибежал к Яловым домой, попросил выйти на работу.
В школе пошла глухая и затяжная междоусобица. Уволили директора перед Майскими праздниками, некоторые утверждали — он сам по своей воле ушел; съехал с квартиры, перебрался куда-то в другое село. К лету пронесся слух, что его арестовали. Оружие у него нашли. И жил он будто не под своей фамилией, скрывался, потому что был петлюровским офицером. Не Пугаченко он был, а Бугаенко.
