Николай Григорьев - Двенадцать поленьев
Глядит — а стена отделилась от потолка и разваливается на части.
«Снаряд! — подумала Глаша. — Фашистская артиллерия ударила!»
Каким-то чудом уцелела полка. На ней по-прежнему белел пакетик.
Глаша, охая от ушибов, медленно поползла к полке. Взять хлеб.
И только теперь заметила, что в противоположном конце комнаты начался пожар.
Ахнула тётя Глаша...
Горела её сумка с письмами. Это расплескался и вспыхнул керосин из коптилки.
Глаша повернула назад.
Стащила со стола сумку, а она уже вся в языках пламени.
Глаша навалилась на этот костёр, стала тушить огонь.
Обнимая сумку, выскочила на улицу.
Здесь, в сугробе снега, дотушила пламя.
И сразу вспомнила про хлеб.
Но ни полки уже, ни пакетика. Всё завалено битым кирпичом...
Почтальон Петрова, с ожогами на лице и руках, в обгоревшем ватнике, вышла на работу.
«Нет, не разнести писем!» Она прислонилась к забору. Сумка выпала из её рук.
Мимо, гудя и завывая, промчались пожарные машины.
Тётя Глаша даже руку не подняла, не попросила помощи.
«Пожарные не имеют права останавливаться. Где-то там горит или, быть может, надо спасать людей».
Из-за угла показался грузовик.
Глаша приободрилась.
— Стойте, товарищи, стойте! — Она размахивала письмом с обгоревшими уголками. — Мне бы только до госпиталя!
Грузовик был полон солдат, и командир, повернувшись к Глаше, постучал пальцем по своим часам: мол, некогда!
Глаша поняла, что солдаты спешат в бой.
Машина у них была пятнистая. Такие машины — невидимки для врага.
А время шло...
Глаша с замиранием сердца подумала:
«Где взять силушки, как же доставить письмо?.. Ах, Кулеш, ведь вот оно, твоё спасение! Только поспеет ли к тебе?»
По улице брели двое — старик и девочка. Впрягшись, тянули санки.
На санках чайник с водой — всего только и груза, но старик и девочка трудились вдвоём.
Остановились передохнуть.
«А ведь ей годочков семь-восемь! — Глаша улыбнулась девочке. — Да и глазёнки смекалистые... — И тут же с волнением подумала: — Такая может выручить».
— Девочка, хочешь быть почтальоном?
Ребёнок деловито сморщил брови:
— Это как? По-правдашному?
Тётя Глаша кивнула:
— По-правдашному. Вот письмо. Надо снести в госпиталь раненому.
Ребёнок подержал письмо.
— Знаю, где госпиталь. — И вдруг лукаво прищурился: — А я и не девочка вовсе! — Он высвободил из тёплого платка лицо: — Глядите, я мальчик. Я Ванюша!
Старик рассердился на тётю Глашу. Заворчал: мол, это безобразие — среди улицы хватать чужих детей и превращать их в почтальонов!
А мальчик — к деду:
— Нет, отпусти! Нет, отпусти!
Родители у мальчика, оказывается, были на фронте. А дед от себя внука — ни на шаг.
Мальчик уже в слезах.
— Папа отпустил бы. И мама отпустила бы!
Видит Глаша — упрямого старика не переспорить. Делать нечего — хоть каждая минута дорога, пришлось потерять время, рассказать про Кулеша и Ахмедова. Старик встревожился. Забормотал в бороду:
— Ах ты, беда какая... Вот беда... — Да как напустится на внука: — Ну, чего рот разинул! Слышишь — солдат-герой может помереть. Бери письмо, беги!
Глаша вмешалась:
— Бежать, мальчик, не надо. Силёнок не хватит добежать. Иди спокойно, ровненько... И письмо в руки не дам. А вот так...
Она засунула письмо мальчику под пальто, на грудь. Снова укутала его тёплым платком. Спереди крест-накрест, концы платка под мышки — и завязала на спине узлом.
Поцеловала мальчика:
— Ну, ступай, Ванюша, почтальон мой!
Старик спросил у женщины полное имя-отчество, сел на краешек санок и показал свободное место по другую сторону чайника.
— Отдохнём, Глафира Ивановна. Вы, кажется, совсем больны. На вас лица нет.
Тётя Глаша села и сразу забылась.
Очнулась она от шума подъехавшей машины и громких голосов.
Глядит — в кабине, рядом с шофёром — Ванюшка. Да какой важный, даже с места вставать не хочет!
А выскочивший из машины санитар в белом халате уже засуетился возле Глаши.
Он освободил её от тяжелой почтовой сумки, бережно взял под руку и стал усаживать в машину.
— Ай-яй, — говорит, — тётя Глаша, уж не болеть ли вздумали? Нет, нельзя почтальону болеть. Кто же тогда солдату весточку принесёт?
Глаша через силу улыбнулась.
— А как Кулеш? — спросила она.
— Ожил. От письма совсем ожил! Всех в гости требует! Садись и ты, дедушка, подвезём. В чайник тебе кипяточку нальём!
И санитарная машина, вздымая снежную пыль, помчалась к госпиталю.
КАТЯ ГЛАЗКОВА
Стоит Дуня у станка. Работает, а слёзы кап да кап.
Подошли подружки:
— Что с тобой, Дуняша? Станок разладился?
— Нет, — отвечает, — станком довольна. Прядёт, ниточку не порвёт.
— Может, с непривычки руки болят?
— Нет, — отвечает, — размялись руки. Уже план перевыполняю.
— Дунька, так тебе петь да радоваться! А у тебя глаза красные. Признавайся, почему плачешь?
А был большой праздник. Страна отмечала День Победы. Всюду флаги, цветы, счастливые лица людей.
Тут и всплакнула Дуня над своим одиночеством.
Призналась подружкам, что одна она на всём свете.
— Папа, — говорит, — и мама погибли, защищая от фашистов Ленинград. А меня с маленьким братом разлучили...
Подружки в один голос:
— Как так разлучили? Кто посмел обидеть сирот?
А дело было вот как. Пришёл в Ленинград приказ — всех ребятишек вывезти в тыл.
Дуняша помнит себя в вагоне поезда.
Вдруг грохот, всё опрокинулось, полетело кувырком...
Кричат:
«Воздушный налёт! В паровоз попала фашистская бомба!»
Перепуганную девочку увели с места крушения за руку.
А Серёжа, хотя он и постарше сестрёнки, идти не смог. Его унесли раненого.
Подружки посовещались и говорят:
— Напиши брату. Сегодня же. Где он живёт?
— Нет у меня брата...
А подружки:
— Откуда ты знаешь? Может, его спасли. Срочно напиши в Ленинград!
Дуня как разревётся:
— Оставьте меня, оставьте! Я самая несчастная на свете. Даже не помню, какая у нашей семьи фамилия...
Подружки — в изумлении:
— Забыла свою фамилию?.. Да уж не больна ли ты? Ну, повторяй за нами: «Смородина, моя фамилия — Смородина...»
Дуня печально усмехнулась:
— Вы, девушки, меня не поняли. Да, я Смородина. Только фамилия-то моя придумана.
И Дуня рассказала, что после крушения поезда её, совсем крошечную девочку, привезли на Урал и поместили в детский дом.
А при детдоме был ягодный сад. И однажды Дуня, спрятавшись под кустом, объелась смородины...
Всю ночь корчилась от боли. Всю ночь ставили ей грелки на живот.
После этого ребятишки давай дразниться:
«Дуня Смородина! Объедалка! Кислая смородина!»
А заведующая детдомом подошла и говорит:
— Ну вот, девочка, ты себе под кустом и фамилию нашла. Так и запишем в документы: Евдокия Смородина.
Выслушали подружки Дунин рассказ, покачали головами.
— Значит, брат у тебя не Смородин. Ясно. Серёжа с неизвестной фамилией... Плохо, милочка, твоё дело! Не найти тебе брата.
Дуня сердито отвернулась.
— Уходите, — говорит, — оставьте меня!
Опять стоит у станка, работает. Тонкую нитку прядёт.
А слёзы кап да кап...
Когда прогудел на фабрике гудок и окончилась работа, девушки уединились в Красном уголке.
Сочинили письмо. А на конверте написали:
ГОРОД ЛЕНИНГРАД.
Самому лучшему ленинградскому почтальону.
И обратный адрес.
— Катя Глазкова! — позвал в Ленинграде начальник почты. — Вот получено для тебя письмо. С Урала.
Катя удивилась. На Урале у неё ни родных, ни знакомых.
А начальник:
— Всё равно, — говорит, — это письмо тебе. Ты у нас на Доске почёта, ты лучший в Ленинграде почтальон.
Катя распечатала письмо, прочитала и рассмеялась:
— Вот чудачки! «Разыщи нам Серёжу», — а фамилии не говорят. Я же не фокусник!
Сунула письмо в карман. И только вечером, после работы, о нём вспомнила.
Поужинала, отдохнула — и села письмо перечитывать.
Теперь Катя уже не смеялась. Очень ей захотелось помочь Дуняше. Но Ленинград — город огромный. Несколько миллионов жителей. И Серёж здесь видимо-невидимо.
Задумалась Катя.
«Который же из них?.. Даже отчества нет. Неужели не знают?» И она дала телеграмму на Урал.
В ответ пришло новое письмо.
Опять от Дуниных подружек.
Это было весёлое письмо. Девушки на фабрике, видать, боевые!
«Наша Дуня, — писали они, — Евдокия Максимовна. А брат, по её словам, — Сергей Максимович. Но как верить на слово девчонке, которая ухитрилась забыть родную фамилию? «Докажи, — говорим, — что ты с братом Максимовичи».
