Николай Григорьев - Двенадцать поленьев
Мальчики сорвали ещё листок календаря.
Потом долго вертелись у телефонного аппарата. Но я сделал вид, что не замечаю их нетерпения.
Кончилось тем, что приятели посетовали на свою горькую ребячью жизнь, повздыхали — и отправились спать.
Наступил четверг. Вечером Алёша и Саша сорвали листок календаря, третий по счёту.
Нетерпение ребят нарастало. Да я и сам рад был бы узнать, что там, у Русакова, — геройское ведь дело начал!
Но уговор: не беспокоить человека. Так тому и быть.
Наступила пятница.
Вечером мальчики, уныло волоча ноги, подошли к календарю.
Дивился я на них: ведь согласились со мной, что нехорошо надоедать Николаю Николаевичу телефонными звонками, а теперь, глядите, на меня же и сердятся... Да, ладно, не обижаться же деду на внучат!
Протянули мальчики руки, чтобы сорвать четвёртый по счёту листок календаря, но тут зазвонил телефон.
Ребята замерли в ожидании.
Я схватил трубку.
Не сразу узнал я Русакова. Он пропел: «Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни...»
Только после этого поздоровался.
— Хорошая, — говорю, — песня. Вижу, что вы в добром здравии, Николай Николаевич!
А он опять поёт. Пропел мне из песни последний куплет: «...И на Тихом океане свой закончили поход...» Помолчал, словно ожидая, не скажу ли я ещё чего-нибудь. И опять пропел эти слова — да настойчиво так: «...свой закончили похо-од!»
Закончили?.. И у меня мелькнула мысль: «Да ведь это он о себе...»
— Николай Николаевич! — закричал я в трубку. — Верить ли? Это выше моего понимания. Прошло всего четыре дня...
— И штамп готов, — сказал Николай Николаевич. — Да и новая деталь уже поставлена на место. Да и машину уже упаковывают. Сегодня отправят в Индию.
Ошеломил он меня. Не найду, что и сказать.
— Наверно, — говорю, — здорово устали?
— А об этом, — отвечает, — даже и не думается... Все четыре дня не отходил от верстака — да и ночей прихватил. Эх, дружно поработали, с песнями!
Потом он сказал так:
— А интересно получается! Был я радистом и понял в бою: неспроста ключом постукиваешь — ответ держишь за успех полка и за жизнь товарищей. Стал инструментальщиком — и опять, чувствую, я же в ответе! Только теперь уже не за полк и солдат своих, а за целую страну, народ которой хочет победить нищету и голод. И подумалось мне, — сказал Русаков, — а ведь я сам лично отвечаю и за мир на земле и за счастье всех людей. — Он рассмеялся. — Вот, — говорит, — какими делами ворочу! А поглядеть на меня — кто я такой? Да простой рабочий!
Я дружески поправил его.
— Извините, — говорю, — Николай Николаевич, но вы не простой рабочий. А советский. Вы — гражданин великой страны Ленина.
И в этом вся суть.
ЗНАМЯ ЛЕНИНГРАДА
Утром 7 Ноября мы сидим перед телевизором. На душе светло, празднично. Мальчики прикололи к рубашкам свои октябрятские значки.
На экране — Дворцовая площадь. Зимний в дымке осеннего тумана. Полные зрителей трибуны.
Только что закончился парад. Площадь опустела и от этого кажется особенно длинной и широкой.
В ожидании демонстрации, которая всегда очень нарядна, сидим — переговариваемся.
Крепко запомнилось мальчикам знакомство с Русаковым, и они хотят узнать о нём ещё и ещё.
Вот и сейчас Алёша деловито наморщил лоб и спросил:
— А как это всё-таки у него получилось — что золотые руки?
— Как у всех, — ответил я. — Сначала была школа, уроки труда...
— Ну, хорошо, пусть уроки труда... — Алёша сказал это с таким выражением, словно пришлось проглотить горькую пилюлю. — А дальше как было?
— А дальше, — говорю, — Евдокия Климентьевна, его мама, свела сына к себе на завод. Она была работницей «Электросилы».
Алёша не отступался:
— А потом?
— На заводе, — говорю, — парнишка сказал, что хочет стать слесарем.
— А почему слесарем? А не фрезеровщиком, не токарем, не строгальщиком... почему?
Я сказал то, что знал от Николая Николаевича. Слесарем был его отец. Понемножку и маленького сына подпускал к тискам. Так что Коля Русаков, идя с матерью на завод, уже знал, чего хочет. Да и память отца, который рано умер, хотелось мальчику уважить...
Между тем Октябрьский праздник продолжался.
Зазвучал оркестр — и мы все трое опять повернулись к экрану телевизора.
На площадь вступали колонны рабочих.
Заколыхалось и развернулось на ветру знамя Ленинграда. На бархатном, с золотым шитьём полотнище красовались четыре ордена и звёздочка города-героя.
Наш город — ветеран гражданской войны, герой Великой Отечественной и в то же время — неутомимый труженик. Боевой его подвиг и трудовая доблесть и отмечены высокими правительственными наградами.
Знаменем недолго пришлось любоваться: пронесли мимо.
Но вот оно вновь на экране.
Теперь знаменосец шёл как бы прямо на нас. Через плечо у него — широкая лента.
Красиво и торжественно.
Не берусь сказать, кто из нас первым разглядел знаменосца: Алёша, Саша или я. Воскликнули в один голос:
— Да это же дядя Русаков! Николай Николаевич! Он, он... Ему доверена честь возглавить колонны, прошагать со знаменем Ленинграда.
И мальчики, повскакав, замахали перед экраном руками.
— Мы здесь! — кричали они. — Николай Николаевич, мы здесь, посмотрите! Вот Сашка, а вот я — Алёша! Видите, видите?
Русаков, конечно, не мог нас ни увидеть, ни услышать. Так уж устроен телевизор.
Но мальчики, увлёкшись, забыли об этом.
— Увидел нас, увидел! — обрадовались они. — С праздником вас, Николай Николаевич!
Я не стал их разочаровывать.
«Пусть, — думал я, — техника ещё не во всём совершенна. Но разве это может помешать настоящей дружбе?»
