МИТРИ КИБЕК (Дмитрий Афанасьевич Афанасьев) - Герои без вести не пропадают. Книга вторая
– Ах, да! Я чуть не забыл. Вы же с тридцать восьмого года перестали быть австрийцами и превратились в немцев, – съязвил Турханов.
– Формально, только формально. В душе мы по-прежнему считаем себя австрийцами. Иначе я не зашел бы сюда, чтобы сообщить вам приятную новость: видите, как журчит вода! – воскликнул надзиратель, отвернув водопроводный кран, откуда сразу же побежала прозрачная вода.
– Что это значит? – с недоумением посмотрел на него полковник.
– Это значит – ваше дело передано другому следователю, который отменил ограничения, наложенные прежним следователем. Так что, по-моему, уже нет смысла объявлять голодовку. Берегите свои силы, они вам еще пригодятся, – сказал Барбаросса и, наклонившись к сидящему арестанту, тихо добавил: – Для борьбы за свободу вашу и нашу.
Турханов с изумлением посмотрел на него.
– Откуда вы знаете эти слова?
– Оттуда же, откуда вы. Мадрид мы защищали вместе, – еще тише сообщил надзиратель. – Так что держитесь, мы еще повоюем…
Весь день для Турханова прошел под впечатлением этого разговора. «Значит, я не одинок, – думал он. – Даже фашистские застенки не могут полностью изолировать друзей-единомышленников друг от друга. Сначала Циррер, теперь вот Барбаросса. Трудно одному, а с друзьями и в нацистском аду не страшно…»
Настала ночь. Усталые и измученные хефтлинги впали в забытье, но Владимир Александрович еще долго ворочался в своей жесткой постели. Тяжелые думы отгоняли от него сон. Как только он закрывал глаза, услужливая память тут же воскрешала перед ним события прошлого. Вспомнил он свое невеселое детство, когда часто приходилось и голодать, и мерзнуть. Приходили на память школьные годы, ночные костры в пионерлагере, работа в комсомольской ячейке, а потом танковое училище и полная забот жизнь офицера. Особенно хорошо запомнил он день вручения партбилета. Было это в разгар гражданской войны в Испании. В Интернациональной бригаде, созданной борцами за свободу всего мира, требовались танкисты. Турханов изъявил желание сражаться с фашистскими мятежниками. По рекомендации комсомольской организации одновременно с рапортом о направлении в Испанию он подал заявление в партию, в котором были и такие слова: «Хочу жить и сражаться коммунистом, а если придется умереть, то умереть тоже коммунистом».
В партию его приняли, и после утверждения решения общего собрания и парткома, на заседании партийной комиссии, он предстал перед начальником политотдела.
– Сегодня мы вручаем тебе партбилет – самый ценный документ, удостоверяющий твою принадлежность к железной когорте борцов за счастье трудящихся всего мира. С этой минуты ты становишься бойцом этой когорты, созданной великим Лениным, которую мы называем Коммунистической партией. Будь достойным членом нашей партии. Доверяя тебе сражаться за свободу испанского народа, страна и народ оказывают высокую честь. Будь бесстрашным борцом революции и постарайся оправдать высокое доверие! – сказал начальник политотдела.
– Постараюсь оправдать высокое доверие, – сказал Турханов, принимая партбилет. – Что бы со мной ни случилось, я всегда буду помнить об этом. И если придется отдать свою жизнь за дело партии, то отдам ее без колебаний…
– Пока я ни на йоту не уступал врагу. Постараюсь и в дальнейшем быть верным своей клятве, – прошептал Турханов.
Вдруг из коридора донесся шум, который быстро приближался. Открылась дверь, и четверо надзирателей швырнули на пол здоровенного детину с кровоточащими ранами на лице.
– Займешь свободную койку, – прохрипел старший из надзирателей, и дверь с треском захлопнулась.
Турханов ждал этого момента. «Раз камера двухместная, то и содержать должны здесь двух арестантов», – думал он. И вот появился второй. Чтобы до поры до времени не обнаружить своего отношения к сокамернику, полковник незаметно начал наблюдать за ним. Тот медленно поднялся на ноги, тоскливо посмотрел на захлопнувшуюся дверь, плюнул ушедшим вслед, потом подошел к свободной койке, сдернул одеяло, но не лег, а разделся и долго просидел молча.
Что-то не понравилось в этом человеке Турханову. Был он огромного роста, широколицый, курносый, косоглазый, с редкими бровями на узком лбу. Лицо его было сплошь покрыто следами заживших и свежих ран, во рту торчали редкие кошачьи зубы. Несколько раз посмотрел своими бесцветными глазами на Турханова, и хотя убедился, что он не спит, почему-то не осмелился заговорить. Лишь только тогда, когда полковник начал засыпать, словно желая ему помешать отдохнуть, обратился к нему по-немецки:
– Шпрехен зи руссиш?
– Я говорю только по-русски, – ответил Турханов.
– Слава богу! – с облегчением вздохнул тот. – Есть у меня тайна, очень важная тайна. Я боялся, что придется мне унести ее с собой в могилу. Теперь-то уж могу открыть ее вам. Скажите, как вы думаете, здесь могут нас подслушать?
– В тюрьмах, говорят, и стены с ушами. Если вы желаете сохранить что-нибудь в тайне, то держите язык за зубами.
– К сожалению, я не могу, не должен молчать. Завтра меня убьют.
Владимир Александрович ничего не сказал, но подумал: «Русский он или нет, но мне не нравится. Пристал как банный лист. Бывают же такие назойливые люди. Притворюсь-ка спящим, может быть, оставит в покое».
С этой мыслью он отвернулся от соседа и начал нарочно похрапывать, но все равно не удалось ему отделаться от этого типа.
– Послушайте, – попросил тот. – Пожалуйста, не спите. Я не могу не сообщить вам свою тайну. Миру угрожает огромная опасность. Вы должны выслушать меня.
– Почему вы так упорно хотите навязать мне свою тайну? – с недовольным видом проворчал полковник.
– Я приговорен к смерти. Немцы пока не опознали меня и поместили вместе с вами. Завтра они поймут свою оплошность и после страшных пыток разделаются со мной. А пока не успели заткнуть мне рот, я должен рассказать вам об одном страшном деле.
– По-моему, для человека нет ничего страшнее, чем очутиться в застенках гестапо.
– Ошибаетесь! – с жаром возразил собеседник. – Я собственными глазами видел такое, что при одном воспоминании кровь стынет в жилах. Вот послушайте.
– Попытаюсь, хотя мне чертовски хочется спать, – нарочно зевнул Турханов.
– Зовут меня Анисимом Елфимовым. До войны работал на Семипалатинском мясокомбинате. В своей жизни я зарезал не одну тысячу голов крупнорогатого скота, овец и свиней. В сорок первом забрали в армию. Попал я сразу на фронт. Немцы тогда наступали, а мы тикали, как говорил мой сосед по строю Грицко Семененко. Скоро мы попали в окружение. Тогда одни погибли в бою, другие переоделись в гражданскую одежду и смешались с колхозниками, третьи ушли в партизаны, а четвертые сложили оружие и сдались в плен. Я оказался среди последних. Тут настала зима. Немцы мучили нас и голодом, и холодом. Люди дохли как осенние мухи. Я кое-как дотянул до весны и, когда солнышко пригрело, улучив удобный момент, бежал из лагеря и присоединился к партизанам. Но недолго пробыл я среди них. Наш небольшой отряд попал в засаду, устроенную бандой украинских националистов. Большинство из нас полегло в бою, я же с вышеупомянутым Грицко сдался в плен. Бандиты нас передали немцам, а те повезли в Люблин, чтобы уничтожить в лагере смерти Майданеке. Тут нас выручили поляки. На одной из железнодорожных станций они напали на немецкую охрану, перебили ее и всех военнопленных выпустили на свободу. Мы с Грицко решили добраться до Украины и переждать войну у его родственников, которые жили где-то в районе Ровно, однако нашим мечтам прожить мирной жизнью во время войны не суждено было осуществиться – помешала весна.
– Весна? – с удивлением переспросил Турханов.
– Да, весна, – подтвердил Елфимов. – Весною, как известно, оживает вся природа. Птицы вьют гнезда. Самки тянутся к самцам, а те наоборот. Не отстают от них и люди. Они тоже загораются любовной страстью. Загорелись и мы с Семененко и, вместо того чтобы спешить на Украину, застряли в одной из польских деревень, где- то в глуши Парчевских лесов. Мы там остановились на ночлег, а наутро не набрались храбрости покинуть гостеприимных полячек. Два месяца продолжалась наша райская жизнь. Краля, приютившая меня, говорила, что ее муж погиб на фронте в тридцать девятом году. Не знаю уж, то ли она обманывала меня, то ли сама была обманута, но муж оказался живым. Вернулся он домой ночью во главе кулацкой банды НСЗ. Жену бандиты растерзали, а меня передали немецким жандармам. Я попал в лагерь военнопленных. Худо-бедно, тут я прожил больше года. Узнав о моей работе на бойне, немцы решили использовать меня по старой специальности. Я снова попал на мясокомбинат. Кормили тут, можно сказать, не плохо. Правда, окороками не баловали, но отходов не жалели. Мне бы, дураку, пора было успокоиться, но душу снова потянуло на свободу. По дороге из лагеря на мясокомбинат как-то утром мы напали на охрану, перебили ее и снова двинулись на Украину, куда, к несчастью, опять не добрались. Чтобы переехать через Вислу, мы украли лодку. Хозяин заметил и сообщил о нас немцам. Военный катер настиг нас как раз на середине реки. Нас арестовали, судили, зачинщиков расстреляли, а нас с Грицко направили в концентрационный лагерь Маутхаузен. Слыхали о таком лагере?
