Николай Григорьев - Двенадцать поленьев
А Пётр Петрович, сам себе подмигнув, высыпает на язык сразу три порошка. Захлопывает рот. В глазах испуг. И тут его всего передёргивает, как в ознобе... Бр-р... На него жалко смотреть. Какую-то гадость проглотил.
Но, едва придя в себя, Пётр Петрович восклицает:
— Отличная закуска! И советую, товарищи, моими порошками не брезговать. Слыхали про жёлтую лихорадку?
Говорю с робкой надеждой:
— Пётр Петрович, но ведь это же в тропических странах, совсем не у нас...
— Вы так думаете? — отвечает инженер. — А посмотрите-ка на свою руку.
Гляжу — комар. Пристраивается, чтобы проколоть своим хоботком мою перчатку.
— Ужалил? — спрашивает инженер.
— Нет, — говорю я и прихлопываю комара. — Не успел.
— Ваше счастье. Это был не просто комар, а разносчик жёлтой лихорадки: анофелес. Глотайте же порошки!
— Это хина? — догадываюсь я. От первого порошка меня скрючило. После второго почувствовал, что глаза полезли на лоб. Третий порошок — я схитрил, проглотил вместе с бумажкой.
Мучились, глотая порошки, и остальные. Однако из кузова неслись бодрые возгласы:
— Да здравствует хина! Хине виват!
Ночь застигла нас в пустыне. Укладываться спать пришлось прямо на земле. Разостлали, какие были, брезенты и принялись гадать: как уберечься от змей? Они в песках смертельно ядовиты.
Каждый предлагал своё, пока не вмешался шофёр.
— Послушайте меня, — сказал парень, — я всё-таки местный, семипалатинский.
И мы узнали удивительную вещь: змея боится овечки. Верблюда не боится, лошади, осла, быка не боится. А от безобидной овечки удирает без оглядки. Даже овечьего запаха пугается.
Шофёр объяснил это так. Овечка, увидев змею, приходит в ярость и пожирает её. Ведь она мать, и у неё ягнята.
Это понятно. Но верблюд тоже не подпустит змею к своему детёнышу. И лошадь не подпустит. И осёл. И бык.
Между тем страшится змея только овцы. Почему? На это шофёр не смог ответить. Впрочем, мы и не допытывались. За день умаялись, да и поздно уже: спать, поскорее спать!
Змей мы уже не боялись. Ведь полушубки, которыми мы накроемся, все из овечьей шкуры!
Проснулся я, увидев сон, что замерзаю во льдах Северного полюса. Не сразу и опомнился. Трясло меня, как в лихорадке. Вот так юг. Как несправедлива природа. Хоть бы самую малость дневной жары приберегла на ночь!
Вдруг обнаруживаю, что я раскрылся. Эге, сам виноват, что на Северном полюсе! Залезай под полушубок, мигом будешь в тёплых широтах!
А когда стало светать, я увидел в куче полушубков инженера. Вот кто вволю выспался! Едва мы его растолкали и подняли с брезента.
Позавтракали, и Пётр Петрович заторопил всех:
— Солнышко встало, пора и нам в путь. Запрягайте, хлопцы, коней! — весело добавил он из песни.
Проехали ещё день.
В сумерках я стал различать дома и даже огоньки в них... Невероятно! Посёлок в глубине пустыни! Или это мираж?..
Пока я терялся в догадках, машина покатила уже по улице между домами.
Остановили машину и в ближайший дом попросились на ночлег.
Хозяйка встретила нас с поклоном:
— Пожалуйте, пожалуйте, дорогие гости!
Потом спросила удивлённо:
— Почему же вас пятеро? А где остальные? Ведь из Семипалатинска вас едет одиннадцать?
Что за чудеса? Откуда она знает про нас?
А инженер мне на ухо:
— Степная почта. Или забыли про конного казаха?.. Узун-кулак быстрее ветра по степи бежит и всё видит, всё слышит. «Узун-кулак» значит «Длинное ухо».
Но вот затопали на крыльце и вошли в хату наши остальные шестеро.
Пересчитав и этих, наша хозяйка успокоилась. Пригласила всех во двор к рукомойнику, а сама стала собирать на стол. Подала нам в двух сковородах яичницу со шпиком. Тут же выставила деревянный жбан, в котором пенился кумыс.
Отличный ужин — дар пустыни!
— Чай пить будете? — спросила хозяйка.
— Будем! Будем! Только разрешите, мы сами поставим самовар!
И заправили самовар водичкой из Иртыша. Она пресная и на редкость вкусная.
Переночевав, мы сделали хозяйке подарок: из своих запасов налили ей в кадку иртышской воды.
Посёлок, оказывается, не так уж мал. Тут и там приземистые каменные амбары с дверьми, окованными железом.
Нам сказали, что в амбарах хранятся кожи, овечья и верблюжья шерсть. Всё это привозят кочевники. А когда амбары наполняются, зовут бычников. Так называют погонщиков быков, живут они тут же.
Всё, что накопилось в амбарах, бычники перекладывают к себе в телеги — и рогатый обоз, пройдя по улицам городка, углубляется в пустыню.
Перед бычниками дальняя, тяжёлая, да и опасная дорога.
Караван быков приходит в Семипалатинск. А там — железнодорожная станция. Кожу и шерсть погружают в вагоны, и попадает это всё на заводы и фабрики. А караван возвращается домой. Но не порожняком. В телегах теперь то, в чём нуждаются кочевники: мануфактура, посуда, сахар, иголки, нитки.
Нас пригласил к себе председатель исполкома. Председатель исполкома нам понравился. Скромный человек, он донашивал своё обмундирование кавалериста гражданской войны. Был он в выгоревшей добела гимнастёрке с заплатами на локтях. На письменном столе лежала фуражка с синим околышем.
Во время беседы председатель посетовал на бычников.
— Не нравится им, товарищи, что по нашим местам пройдёт железная дорога. Кричат: «Шайтан-арба! Шайтан-арба!» А людей это пугает. Ведь «шайтан» — чёрт по-казахски. «Шайтан-арба» — «чёртова телега»... Так они окрестили поезд чёртовым именем. А люди здесь захолустные, шепотки да слушки... Не годится это.
И председатель попросил нас рассказать о железной дороге на собрании граждан.
— Вы люди столичные, — заключил он, — и слово ваше прозвучит убедительно.
Собрались на свежем воздухе, к вечеру, когда спала жара.
Речь держать мы поручили Петру Петровичу. Он инженер, работает на стройке железной дороги — ему, как говорится, и карты в руки.
Пётр Петрович рассказал о постройке дороги коротко и дельно. Ему похлопали — да и по лицам собравшихся было видно, что дурным слухам уже веры нет.
Однако бычники хмурятся. Потом стали выкрикивать:
— Не нужна нам шайтан-арба! Возим товары на быках — никто не жалуется. А проложите дорогу — быки без дела останутся. Значит, помирай с голоду, бычник?
Слово взял председатель исполкома. Сказал, что Советская власть никогда не обидит трудящегося человека. В том числе и бычника.
Правильно сказал. Но бычники расходились в глубокой задумчивости: непростое это дело — менять привычную свою жизнь...
Рано утром двинулись через пески дальше на юг.
Но по-прежнему всё мертво вокруг.
Только к вечеру неожиданно пески зазеленели.
Все радостно встрепенулись:
— Оазис! Товарищи, мы в оазисе... Прива-ал!..
Мы вышли из машины. Но не успели размяться с дороги, как из юрт высыпали ребятишки и со всех ног — к нам.
Автомобиль, конечно, им в диковинку — мигом облепили машину со всех сторон. И под колёсами они, и на крыше кабины... Рожицы сияют, чёрные глазёнки разгорелись, как угольки на ветру. А гаму, галдёжу — как в воробьиной стае!..
Шофёр забеспокоился — как бы чего не повредили в машине. Сорвал прутик — и к детишкам:
— Кыш, кыш!..
Получилось очень смешно: словно и в самом деле гоняет воробьёв.
Конечно, ничего не добился. Ребятишки только притворно взвизгивали да языки, дразнясь, казали.
Отбросил шофёр прутик — и в кабину. Да как загаркал оттуда клаксоном...
Вмиг сдуло ребячью ораву. Только голые пятки сверкнули перед входами в юрты.
Между тем появились и взрослые. К нам приближалась мелкими шажками, словно по льду скользила, женщина с белой чалмой на голове. В вытянутых руках она торжественно несла плоскую чашечку — пиалу — с кумысом. Это знак гостеприимства.
Оказавшись в юрте, я увидел, что покрывавшие её кошмы — одеяла — износились до дыр.
Приглашают обедать — а у самих, гляжу, ни кусочка хлеба. Горсть поджаренных пшеничных зёрен, овечий сыр да кумыс — вот и весь обед. А на ковре одних ребят уселось человек пять — шесть; худые, как палочки, в лицах ни кровинки. И я понял, что семья голодает.
А ещё усаживают на почётное место, накладывают мне еды. Вот положение! Рука не поднимается объедать голодных — и отказаться нельзя. Инженер предупреждал: «Не уважить гостеприимства кочевника — значит нанести ему тяжкое оскорбление!» Пришлось подчиниться обычаю — отведать еды.
Бедуют люди на кочевьях.
Едва я заговорил о Турксибе, как казах насторожился.
«Весь аул, — говорит, — слышал, а поверить боимся. Кричит узун-кулак: «Нан дают, нан! Бери кетмень, иди копать землю, строить железную дорогу... Нан получишь, нан!»
