Елена Подкатик - Точка
Июльский протянул мне свой носовой платок.
– Подождите, вы что, серьёзно? История, знаете ли, это хорошо. Только это – прошлое. А мы с вами живём в настоящем. Здесь и сейчас. Понимаете, о чём я? Здесь и сейчас.
Господи, как ужасен этот человек!
Неизвестное до сих пор чувство наполнило моё сердце. Я не выдержала, подскочила к нему, схватила за лацканы дорогого костюма:
– Хозяйку не позволю обижать. Сама здесь поселюсь!
Показав ошарашенному Июльскому кулак, я побежала в дом.
– Сумасшедшая истеричка!!!
Дорогу в дом перегораживал чёрный «Лексус», вальяжно расставивший колеса в ожидании хозяина.
Пнув по колесу иномарки, я ойкнула от боли и, прихрамывая, побрела к дому.
– Нет, эта девица определённо ненормальная! Машина-то здесь при чём?
* * *28 октября 1941 года. Минск
Мы с Энн – почти ангелы. Каждую ночь у нас за спиной появляются лёгкие светящиеся крылья. Летим по небу и видим много людей. Со всеми здороваемся. И с нами все здороваются. Здесь никто не разговаривает. Но все друг друга понимают. Удивительно.
Даже фрейлейн Катарина здесь! Улыбается и раздаёт всем конфеты в ярких фантиках.
И вдруг из-за облака выходит моя мама. Моя настоящая мама. Я никогда не видела мою маму. Волосы белые-белые, глаза синие-синие. И в белом платье. Такая красивая! Почему она тревожно протягивает ко мне руки?
– Минна, тебе нужно спрятаться! Найди место, где можно спрятаться. Скоро, очень скоро придёт время прятаться. Услышь меня, Минна!
Я хочу подлететь к маме, но крылья не слушаются. Они превращаются в бледно-восковые руки. Я падаю. Так больно.
Мама!
Твоё время ещё не настало.
– Скажите, а когда мы вернёмся домой? – Энн Миллер устало смотрит на доктора в белом халате, который высасывает кровь из её тонкой руки в огромный стеклянный шприц.
Доктор смотрит на кровь, молчит и улыбается.
Мама, у меня нет сил даже на то, чтобы вспомнить твоё лицо.
Мы с Энн – почти ангелы.
Глава 7
19 октября 2009 года. Минск
– А кресло, если вы не возражаете, в этот угол поставим! Видите, сразу просторнее стало! Завтра приду утром – окна вам вымою. Мне не трудно! – чуть прихрамывая, молодой ланью я бегала по комнате Мирры Львовны и наводила порядок.
Слёзы от разговора с Июльским давно высохли. Я успокоилась и сейчас даже немного стыдилась своего поведения. Как-то по-детски вела себя. Руками махала, кричала. Возомнит невесть что. Впрочем, меня совсем не волнует, что подумает обо мне этот человек. Надеюсь, мы с ним больше не увидимся.
– Милочка, хватит, ты устала. Ничего не надо. Мне хорошо и так, – пожилая женщина сидела на табуретке в центре комнаты и с некоторой опаской наблюдала, как представитель переписи населения в моём лице хозяйничает в её квартире.
– А давайте я ещё и в другой комнате уберусь! – я шагнула в сторону белой покрашенной двери, но вдруг буквально наткнулась на умоляющий взгляд хозяйки.
– Не надо, – Мирра Львовна быстро, насколько могла в своём возрасте, поднялась со стула и встала между мной и дверью. – Людмила, не надо. Я… Понимаешь, я не хочу. Пока не хочу, чтобы ты туда заходила. Придёт время, и ты узнаешь. Всё узнаешь.
Из-за её спины смотрела прямо в моё сердце Дева Мария.
Злость и слёзы куда-то ушли. На их место пришли спокойствие и умиротворённость. И радость. Удивительно – Дева Мария подарила мне радость.
Я улыбнулась, обняла бабулечку:
– Мирра Львовна, простите, если нарушила ваш покой. Сегодня я сама не своя. Даже не знаю отчего. (Ох и врунья ты, Мила. Всё ты прекрасно знаешь. Просто тебе очень нравится господин Июльский.) Я постараюсь сделать так, чтобы вам было удобно. Сейчас пол вымою, и мы займёмся дальнейшим заполнением переписного листа. Мне же перед начальством отчитаться нужно, а информации толком до сих пор нет. (Лукавишь, Людмила, тебе ведь нужно просто побыть рядом с этой женщиной, подбодрить, показать, что она не одинока. Да и самой тебе не мешало бы выговориться.)
Через час комната приобрела вполне достойный вид: чисто вымытые хрустальные ангелы благодарно парили на повеселевшей бронзовой люстре, зеркало посылало заходящему солнцу удивительно тёплые блики, японские веера кокетливо распахнули миру свои причудливые узоры. Старенькие, но вполне уютные шторы занавесили вымытое окно.
Накормленные кошки с необычайным интересом наблюдали за передвижением алюминиевого таза из комнаты на кухню.
– Уважаемые животные, с этого дня вам придётся столоваться в другом помещении. Думаю, что кухня – самое подходящее место для принятия пищи. А мы с Миррой Львовной приступим к заполнению анкеты, – я вымыла руки, достала из портфеля частично заполненный бланк. – Итак, продолжаем: «Раздел № 1. Пункт 1. Характеристика жилого помещения – одноквартирный жилой дом, квартира, садовый домик». Вариантов несколько, в вашем случае отметим: «нежилое помещение, используемое для проживания». Мирра Львовна, дорогая, почему вы разрешили, чтобы вам отключили электричество и воду?
– Меня никто не спрашивал. Да ты, деточка, не волнуйся. Были времена, когда воду из снега добывали, при свечах жили. Это не главное. А главное знаешь что? Начало. Вот будешь смеяться, подумаешь: старуха из ума выжила, а я помню, как родилась. Все люди помнят. Только вспоминать не все хотят.
Ты знаешь, какой запах у начала твоей жизни? Какой вкус? Цвет? Звук? С чего всё началось? А я помню. Моя жизнь началась с потрескивания зажжённых свеч и голоса отца. Когда я родилась, на этом столе горели жёлтые свечи. Мама пеленала меня в ткань, хранящую запах лаванды. Ярко-жёлтое начало жизни с запахом лаванды. Отец читал надо мной молитву, – Мирра Львовна с трудом поднялась и, прихрамывая, подошла к двери в другую комнату. – А я слушала и понимала – на радость пришла в этот мир. Ждали меня. С этими словами и живу до сих пор. Хочу попросить тебя кое о чём, – внезапно она сменила тему разговора и улыбнулась. – Можно?
– Конечно.
– Когда умру, прочти вот это, – она чуть приподняла левый угол картины Дюрера, вытащила сложенный вчетверо пожелтевший бумажный листок. – Сейчас не надо. Он здесь будет, не забудешь?
Ком в горле мешал говорить. Я кивнула в знак согласия.
– Ну, вот и хорошо, – она вздохнула с явным облегчением, руки-ветви бережно положили листок обратно, с особой нежностью прикоснулись к лику Мадонны.
– Эта картина – всё, что осталось от нашей семьи. Когда пришли фашисты, я закопала её под крыльцом. Засунула в шкатулку из морёного дуба и закопала.
– Простите, это ведь подделка? Репродукция картины Дюрера? Я увлекаюсь творчеством этого мастера, вижу его руку. Правда, тематика незнакома. Что-то из серии алтарных картин о Деве Марии?
Мирра Львовна улыбнулась.
– Нет, это оригинал. Может, ты слышала о серии полотен Дюрера, именуемой «Семь скорбей и семь радостей Марии»[22]? – с осторожностью она сняла картину с двери. – Это одна из семи «Радостей Марии». Смотри, здесь изображена Мария, кормящая младенца Иисуса. Краски почти стёрлись. Ей много лет, этой картине. Это наша семейная реликвия. Моя мама родом из Германии, её отец – Генрих Шнайдер владел в Крефельде[23] фабрикой по производству тканей. Мама рассказывала, что в Минске на улице Губернаторской в доме Кугеля до революции размещался английский магазин тканей, в котором торговали полотнами, в том числе и из Крефельда. Минские модницы имели возможность купить шёлк, бархат, саржу[24], шифон, изготовленные за границей. Не все, конечно, могли себе это позволить. Но те, кто мог, регулярно посещали дом Кугеля, – Мирра Львовна рассказывала что-то про ткани, фабрику, путешествие её деда в Россию, а мой мозг отказывался верить в происходящее. Крефельд? Дед – владелец фабрики? И, наконец, Дюрер в оригинале? Не в музее, не в картинной галерее?! Так не бывает. Это не может быть правдой. А если это правда, тогда картине более пятисот лет. И вот она преспокойно висит себе на белой крашеной двери в квартире заброшенного дома по улице Раковской! А Дева Мария сквозь столетия с нежностью смотрит на странную женщину, отказывающуюся верить в чудеса.
– Мирра Львовна, простите за нескромный вопрос. Скажите, как эта картина оказалась у вас? И вообще, откуда вы так хорошо знаете её историю?
– «Радость Марии» переходит в нашей семье по наследству. По женской линии. Как она появилась у нас, я не знаю. Насколько помню, в 1871 году моей бабушке Алисе в день венчания картину передала её бабушка Элоиза. А в Минск моей маме Розе картину прислала её мама – Алиса. Это был подарок в честь моего рождения. История любви моих родителей началась накануне Первой мировой войны. Лихое время. Да и какое время можно назвать спокойным? Генрих Шнайдер, мой дед, с дочерью Розой в 1913 году приехал в Россию по делам фабрики. Роза к тому времени получала образование в одном из университетов Берлина, изучала славянские языки и русскую культуру. Она очень любила живопись. Особенно увлекалась полотнами художников-портретистов. А ещё она неплохо фотографировала. Генрих взял дочь с собой. Кто знает, может, она сама напросилась в поездку, а может, отец решил привлечь её к делам фабрики? Жили они в Москве около месяца. На обратном пути остановились в Минске. На Губернаторской, в доме Поляка, размещалась тогда гостиница «Европа». Мама рассказывала, что там после реконструкции в каждом номере уже был телефон, умывальник, работало электроосвещение, центральное водяное отопление. Это была одна из лучших гостиниц. А дед к тому же любил хорошо покушать, поэтому в поездках выбирал гостиницы с хорошим рестораном. В «Европе» был первоклассный ресторан Саулевича, где подавали блюда и русской, и французской кухонь. Тогда ещё можно было свободно приезжать иностранцам в страну, – Мирра Львовна накинула тёмно-синий палантин на узкие плечи. – Зябко. Октябрь нынче выдался холодным. А может быть, уходит из меня тепло, – осторожно, словно боясь нарушить покой деревянных резных львов, она присела на краешек кресла. – О чём это я?
