Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы
Франческа. Не следует сетовать, раз от такого несчастья может произойти что-нибудь доброе. Кто знает, в отчаянии от какой скорби погибла бы моя сестра, если бы насильственное происшествие не соединило ее с Лючио неожиданно! Но не думайте, что враг сложил оружие. Она не покидает поля битвы…
Козимо. Как? Джоконда Дианти…
Франческа (делая знак молчать, тихим голосом). Не произносите здесь этого имени!
Сцена IIIНа пороге появляется Лючио Сеттала, опираясь на руку Сильвии, бледный и худой, с неестественно большими от страдания глазами, со слабой и нежной улыбкой, которая утончает его чувственный рот.
Лючио Сеттала. Козимо!
Козимо (оборачиваясь, подбегая). Лючио, дорогой, друг мой!
Обнимает выздоравливающего: в это время Сильвия отходит в сторону, к сестре, и удаляется с ней медленно, приостанавливаясь, чтобы взглянуть на возлюбленного, прежде чем уйти.
Ты уже здоров, не правда ли? Ты больше не страдаешь, не так ли? Я нахожу, что ты несколько бледен, немного исхудал, но не слишком… У тебя такой же вид, какой иногда бывал к концу лихорадочной работы, когда ты по двенадцать часов в день стоял перед своей глиной, пожираемый опустошительным пламенем. Помнишь?
Лючио (в смущении, оглядываясь назад, чтобы посмотреть нет ли еще в комнате Сильвии). Да, да…
Козимо. В то время твои глаза так же расширялись…
Лючио (с неопределенным, почти детским беспокойством). А Сильвия? Куда ушла Сильвия? Франчески здесь не было?
Козимо. Они нас оставили наедине.
Лючио. Почему? Может быть, она думает… Нет, я тебе ничего не скажу, я больше не знаю ничего… Ты может быть и знаешь… Я — нет, не помню, не хочу больше вспоминать… расскажи о себе! О себе расскажи! Пустыня прекрасна?
Он говорит странным образом, как бы сквозь сон, со смешанным чувством волнения и оцепенения.
Козимо. Я расскажу. Ты только смотри — не утомляйся. Я расскажу тебе о своем скитании все, буду, если ты захочешь, приходить к тебе ежедневно, останусь с тобой, сколько тебе будет угодно, но только не утомляйся. Присядь сюда…
Лючио (улыбаясь). Ты думаешь, что я так уж слаб?
Козимо. Нет, твое состояние уже хорошее, но все-таки тебе лучше не уставать. Садись сюда…
Усаживает его у окна, смотрит на холм, ясно вырисовывающийся на апрельском небе.
Ах, мой дорогой, мои глаза всматривались в удивительные вещи и пили свет, в сравнении с которым даже этот кажется бледным, но, когда я снова смотрю на какое-нибудь простое очертание, как, например, это — смотри, вон Сан-Миниато — мне кажется, что я снова нахожу всего себя после какого-то самоотвлечения. Взгляни туда, на благословенный холм! Пирамиды Хеопса не заставили забыть Беллу Вилланеллу, в садах Куббэх и Гиззх, в этих хранилищах меда, пережевывая зерна камеди, я не раз думал о каком-нибудь стройном тосканском кипарисе, выросшем на опушке бедной оливковой рощи.
Лючио (закрывая глаза под дыханием весны). Здесь хорошо, не правда ли? Здесь запах фиалок. Должно быть, в комнате много фиалок? Сильвия их кладет всюду, даже мне под подушку.
Козимо. Знаешь? Я привез тебе между страницами корана несколько фиалок пустыни… Я их собирал в саду одного персидского монастыря, недалеко от Фиваиды, на склонах Мокаттама, на песчаном холме. Там, в пещере, выдолбленной в горе, выстланной коврами и подушками, монахи предлагают особого вкуса чай, арабский чай, надушенный фиалками.
Лючио. И ты привез мне их, положив в книгу! Собирая их там, ты был счастлив, и я мог бы быть с тобой!
Козимо. Я там все забыл. Взбирался по длинной прямой каменной лестнице, подымающейся от подошвы горы к воротам Бектаскити. Кругом была одна пустыня: бесконечная ослепляющая равнина, вся выжженная солнцем, где только движение ветра да трепет зноя одни говорили о жизни. Вблизи и вдали, на песчаных буграх, я не мог различить ничего, кроме белых камней на арабских кладбищах. Слушал крики ястребов, затерявшихся в небесах, смотрел, как вереницами проходили по Нилу белые суда под латинскими парусами, медленно, одно за другим, как хлопья снега. И мало-помалу мной начал овладевать экстаз, которого ты еще не мог испытать: экстаз света.
Лючио (голосом, который кажется отдаленным). И я мог бы быть с тобой, отдыхать, забываться, мечтать, пьянеть от света! Ты плавал по Нилу, не правда ли? В старой лодке, нагруженной мехами, клетками и мешками. К вечеру ты высаживался на какой-нибудь остров. Ты был одет в белую шерстяную ткань, чувствовал жажду, утолял ее у какого-нибудь источника, ступал босыми ногами по цветам, и запах их был до того силен, что, казалось, ты больше не чувствуешь голода. Ах, я передумал, я перечувствовал все это, на своем одре!.. Когда приступы лихорадки обострялись, я следовал за тобой даже по пустыне, по пустыне из красного песка, усеянной сверкающими камнями, которые дробились с треском, как виноградная лоза, брошенная в огонь.
Молчание. Лючио несколько приподнимается и спрашивает с ясным ударением и широко раскрытыми глазами.
Ну, а Сфинкс?
Козимо. Первый раз я его видел ночью, при свете звезд, погруженным в песок, на котором еще сохранились глубокие следы вихрей. Из этой как бы застывшей пучины всплывали только голова и корпус, получеловек, полуживотное. Сумрак скрадывал следы разрушения на лице, и оно в это мгновение показалось мне прекрасным: спокойное, величавое, синеватого цвета ночи, какое-то кроткое. Нет на свете, Лючио, предмета более одинокого, чем этот Сфинкс, но в душе я почувствовал себя стоящим перед целой толпой погруженных в сон существ, на ресницы которых падала роса. Затем я увидел Сфинкса днем. У него было лицо животного, как и тело, нос и щеки были разъедены, повязки были запачканы птичьим пометом. А весь он представлял из себя неуклюжее, бескрылое чудовище, измышление могильщиков и бальзамировщиков трупов. И при солнечном свете мне вспомнился твой Сфинкс, величественный и чистый, с живыми крыльями, связанными на плечах.
Лючио (с внезапным волнением). Моя статуя? Ты о моей статуе говоришь? Да, ведь ты ее видел перед отъездом, она показалась тебе прекрасной.
Он с беспокойством посматривает на дверь, боясь, что Сильвия могла услышать его, понижая голос.
Ты нашел ее прекрасной, не правда ли?
Козимо. Несравненной.
Лючио закрывает глаза обеими руками и в продолжение нескольких мгновений остается напряженным, словно для того, чтобы вызвать из темноты какое-то видение.
Лючио (открывая лицо). Я ее не вижу больше. Она от меня ускользает. Появляется и исчезает из воображения с быстротой молнии. И то в неясных очертаниях. Если бы она была теперь здесь, передо мной, она показалась бы новой, я вскрикнул бы. Неужели я вот этими руками изваял ее?
Он рассматривает свои исхудалые и чувствительные руки.
Им овладевает возрастающее волнение.
Я ее больше не знаю, не знаю больше. Во время первых приступов лихорадки, когда тело мое было налито свинцом и беспрерывный шепот смерти слышался над погибшей душой, я видел свою статую прямо в ногах своей постели. Она пылала, как факел, словно я сам создал ее из раскаленного вещества. В таком виде она появлялась перед моими закрытыми глазами долгие дни и долгие ночи. Загоралась вместе с моей лихорадкой. А когда закипала моя кровь, она делалась огненной. Казалось, в ней клокочет вся кровь, пролитая у ее подножия…
Козимо (с беспокойством поглядывая в свою очередь на дверь из того же опасения). Лючио, Лючио! Ты недавно сказал, что больше ничего не знаешь, что не хочешь больше вспоминать ни о чем… Лючио!
Он осторожно трогает друга, который остается неподвижным.
Лючио (приходя в себя). Не бойся. Все там, далеко, на глубине морской. После кораблекрушения со всеми вещами потонула и статуя. Поэтому я и вижу ее только в неясных очертаниях, сквозь глубину воды.
Козимо. Она одна будет спасена, будет жить вечно: и все это страшное горе будет не напрасно вынесено, все это зло не будет бесполезным, если еще одна прекрасная вещь присоединится к красоте жизни.
Лючио (продолжая улыбаться своей слабой улыбкой и говорить своим приглушенным голосом). Это правда. Иногда я думаю о судьбе того, кто во время бури потерпел крушение со всем своим багажом. В один ясный день, как сегодня, он взял лодку и сеть, — вернулся к месту кораблекрушения в надежде извлечь что-нибудь из глубины. И после долгих усилий он вытащил на берег статую. И так прекрасна была статуя, что при виде ее он заплакал от радости, любуясь ею, он уселся на морском берегу и радовался этой дивной находке и не хотел искать другого, он забыл все остальное.
