Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT
— Ну, ладно, хорошо, милая госпожа Тоот, — заметила мама Фрузина, — но какое отношение имеет к этому падение Мари?
— А самое прямое, — продолжала госпожа Тоот, — бывают боли без всяких причин и, наоборот, могут быть причины, а болей нет. Сейчас столько всяких болезней развелось, с ума сойти можно, как подумаешь.
— Не удивительно, — вмешался Палойтаи, — что развелось много воображаемых болезней, если у них такая плодородная почва, как родительская фантазия. Не слушай мать, сестричка Мари, беги скорее, а то она еще потребует судебно-медицинский протокол составить о том, какие места ушиблены, а уж за это я сам возьмусь… Мама Фрузина вдруг ястребом набросилась на него:
— Фу, Пишта! Когда ты ума-разума наберешься? Не стыдно тебе в краску бедное дитя вгонять пошлыми да грубыми шутками?
Палойтаи шлепнул себя по губам, послушно втянул голову в плечи и, видя, что Мари Тоот убегает, словно вспугнутая косуля, проворно перегнулся через жену к стоявшему у зеркала мраморному столику, на котором в одном цветочном горшке пылала распустившаяся камелия и выглядывала из мясистых листьев красивая роза с бутоном (это галантный Подвольский преподнес маме Фрузине), быстро сорвал розу и бровями сделал знак Ности:
— Беги за ней вслед, передай цветок и попроси прощения от моего имени, я теперь на глаза ей не смею показаться.
ВОСЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА Улитка, улитка, высунь рога!
Фери не заставил себя просить дважды, стрелой полетел вслед за Мари и настиг ее раньше, чем она очутилась среди молодежи, шумевшей в четвертой комнате от стариков. Он поймал ее в третьей комнате, где несколько замужних дам средних лет играли в домино с молодыми мужчинами.
— Постойте, пожалуйста, обождите!
Мари обернулась на голос (она знала, кому он принадлежит), не удивилась, увидев Фери, только побледнела, молча остановилась и пристально посмотрела на него.
— Вероятно, мама хочет, чтобы я вернулась? — нерешительно спросила она, собравшись с духом. Фери сам немного волновался, не зная, как начать.
— Нет, нет!
— Но тогда… Однако вопрос не был высказан вслух, его лишь можно было прочесть в глазах Мари.
— Известна ли вам история кантора из Цинкоты[120]? Мари кивнула, бархатные ресницы ее опустились. Ой, господи, что-то она услышит?
— Я тоже могу сказать, — продолжал Фери, — что вы сейчас думаете, будто перед вами стоит вогланьский исправник, однако…
Мари задрожала. Неужто все-таки он? Пресвятая дева Мария, богородица, не оставь меня! У нее закружилась голова, левой рукой она ухватилась за негритянскую головку на спинке старого кресла, чтобы не упасть, а правой раскрыла костяной веер, прикрыв им лицо.
— …однако сейчас перед вами стоит посол господина Иштвана Палойтаи, коему поручено просить извинения за неловкую шутку, так как господина Палойтаи все напугали тем, что вы на него сердитесь. Он хочет искупить вину и шлет вам этот прекрасный цветок. Он поручил мне приколоть его к вашим волосам в знак примирения.
Мари улыбнулась. Значит, все-таки не он. К ней тотчас же вернулась вся ее живость, смелость. Но зато в улыбку закралось чуть-чуть меланхоличной грусти и сожаления.
— Что? Вы хотите приколоть мне цветок? Еще чего! Коснуться моих волос! Интересно, а что еще поручил вам дорогой дядюшка Пишта? — оживленно смеясь, спрашивала она.
— К сожалению, на этом моя миссия заканчивается, — с шутливой церемонностью поклонился он.
— Но заканчивается полным успехом, потому что я принимаю цветок и приколю его к волосам, а дома, быть может, даже засушу.
— Вы не сердитесь?
— Еще как! Я намерена теперь весь вечер сердиться. Мы играем в «сержусь на тебя» в той комнате. Вы не присоединитесь?
— У меня здесь нет знакомых, и я не привык сердиться в шутку, — грустно ответил Фери.
— А смотрите так сурово, точно сердитесь на меня! Фери задумчиво покачал головой.
— О, что вы, скорее я боюсь вас.
— Неужели я такая страшная?
— Упаси бог! То, что вам кажется суровостью, просто грусть, которая охватывает меня…
— Когда вы на меня смотрите? Нечего сказать, хорошие комплименты я от вас слышу!
— Да, это так, но не из-за вас лично, а…
— А из-за кого? — отважно спросила девушка. Фери сделал вид, будто устыдился бесцельной болтовни.
— Э, вздор. Не стоит даже говорить. Уверяю вас, это не интересно.
— Ого, господин посол! Так просто вам не вывернуться. Вы разбудили спящее чудовище, мое любопытство, а теперь извольте его удовлетворить. Ну-ка, рассказывайте!
— Если вы требуете во что бы то ни стало, — с видимым неудовольствием произнес Ности, — я скажу. Вы похожи на одну особу, о которой мне не следует думать, вот и все.
Бедная Мари снова потеряла свою непринужденность. Ее лицо вновь запылало, глаза затуманились, сердце громко стучало, она чувствовала себя ужасно неловкой, ноги были словно ватные; Мари ни рта раскрыть не могла, ни пошевелиться не смела.
— Стало быть, с дядюшкой Пиштой мир? — спросил Ности, будто ожидая, чтобы его отпустили.
Мари только глазами подтвердила и приподняла уголки губ в прощальной улыбке — впрочем, получилась лишь полуулыбка, меж алых губ едва блеснули белоснежные, как рисовые зернышки, зубы.
Фери вернулся к старикам с безучастным, равнодушным лицом, будто дипломат; если бы интриганка тетушка Мали увидела его сейчас, она потрепала бы его по щеке. (Да, кровь Ности, ничего не скажешь.) А Мари прошла в комнату к молодежи. Однако души обоих были совсем не там, где находились их тела. Особенно это относилось к Мари, она много бы дала за полчаса одиночества, чтобы подумать, поразмыслить над всем тем, что занимало ее душу. Последние слова Ности, как оживляющие кровь флюиды, пронизали все ее существо. Он сказал, что ему не следует думать о ком-то, похожем на нее. А что, если он имел в виду девушку с горы Шомьо? Что, если он все же охотник с Шомьо? Тогда в словах, сказанных им, заключено признание в любви.
Мари охватило нервное беспокойство, однако оно не было неприятным, удручающим, напротив, невидимые духи будто обмакивали ее душу в мед, хотя и было в этом меду немного горечи. «Если это на самом деле охотник, — говорила она себе, — как он мог не узнать меня? Что он, дурачок? Нет, это не охотник». «То есть что я говорю? — отвечала она себе же. — Сама я, выходит, тоже дурочка, ведь и я не могу сказать определенно, что узнала его. Может, он и охотник».
«Однако я-то все же пытаюсь узнать его, разглядываю, подозреваю, а он, видимо, и не думает о такой возможности; если это он, просто невероятно, что у него не возникло подозрений, ведь лицо-то мое, фигура моя, и голос, и улыбка, и глаза, все! Нет, он не охотник!»
«А если он — тот самый охотник, значит, я не произвела па него большого впечатления». (И она даже пожелала: пусть лучше боги устроят так, чтобы он не был охотником.)
Бедная маленькая Мари! Невидимые весы постоянно колебались в ее мыслях, на их чаши она накладывала тысячи мелочей и наблюдений, то на одну чашу положит, то на другую, снова переложит, а весы все колебались, раскачивались и никак не останавливались, чтобы показать результат. Глупости, глупости! Нельзя измерить туман и цветочный аромат.
Все эти бесчисленные комбинации, догадки, головоломки не принесли никакой пользы, напротив, только вред, ибо Мари играла рассеянно и так неправильно отвечала, что у нее в залог отобрали все ее драгоценности — браслет, кольцо, маленький серебряный наперсток, а когда этого не хватило, пришлось и розу из волос вытащить и отдать водящему — председателю бонтоварской судебной палаты, который уже ломал голову над жесточайшими из жестоких условиями выкупа, но вдруг зазвенел колокольчик к ужину, и, подхватив себе пару, все занялись поисками мест в большой столовой.
Излишне говорить, что ужин был грандиозным, здесь каждый нашел себе блюдо по вкусу (и в соответствии с потребностями желудка) — от куриного супа и соусов до легких омлетов-суфле французской кухни, от английских бифштексов с кровью и пудингов до традиционных национальных деликатесов: жареного поросенка, голубцов, творожников, толстых колбас, достойных лишь самих венгров да богов, но скорее богов, ибо блюда были смертельны, а боги бессмертны. Пожалуй, только тосты превзошли по обилию блюда, и большая их часть провозглашалась за здоровье госпожи Палойтаи. Мама Фрузина едва успевала чокаться с гостями своим бокалом вермута.
Но все это мало интересовало Мари. Главное событие вечера — празднование не-знаю-сколько-летия госпожи Палойтаи — проплывало по поверхности, а сквозь него то и дело пробивались, проталкивались всякие другие примечательные явления. Для Мари, например, когда она ела жаркое, одно незначительное событие разрослось до великого. Девушка исподтишка глянула на Ности, сидевшего наискосок от нее между двумя хорошенькими женщинами — супругой Густи Пажита и женой Дюртшани, и как раз в этот момент взгляд Фери полетел к Мари (а может, он и раньше тут рыскал), одним словом, две горящие планеты столкнулись. Оба сразу отвели взгляд, а Мари вдобавок еще покраснела, уставилась в тарелку, словно кающаяся Магдалина, и погрузилась в размышления: «Если мое лицо наводит на него грусть, зачем он тогда на меня смотрит?»
