Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT
Все почувствовали неловкость положения и, побледнев, с трепетом ожидали скандала. Грудь молодого человека порывисто вздымалась, ноздри раздувались. Стояла тишина, как в склепе, слышался лишь стук сердец.
— Ну! Вам откуда известно?
По голосу, начиненному порохом, все ощутили приближение взрыва, все, кроме старого графа.
— Откуда? — Он подпрыгнул, хохоча и весело покачивая бедрами. — Да ты сам посуди! Я, может, на волосок какой, если не меньше, был от того, чтобы отцом твоим стать, бездельник ты, шалопай этакий!
От лица Фери медленно отлила кровь, теперь оно покрылось смертельной бледностью, и, чтобы чем-то занять дрожавшие руки, правой он вынул сигарету, а левой принялся взволнованно теребить и дергать ус.
Все повернулись к нему: что-то он сделает? Гости переглядывались, словно говоря: «Ужасно! Как бестактен старик! Бедный молодой человек, как он волнуется, как сдерживает себя! Очень щекотливое положение».
— Ну, чего надулся, мальчуган? Что молчишь? — добродушно поддразнил нового знакомого Подвольский и щелкнул шпорами.
— Да вот раздумываю, — с язвительной усмешкой ответил Ности, вздернув брови, — стать мне отцеубийцей или перестать быть джентльменом?
Браво, браво! Повсюду вспыхнуло оживление, раздались аплодисменты. Общество словно от кошмара освободилось. «Столетия», сдвинув головы в чепцах, расхваливали его вовсю. Остроумный ответ! Милый молодой человек. Сам епископ не ответил бы мудрее Подвольскому, этому сумасброду, старому ребенку, которому все дозволено. Ведь прими Ности воинственную позу, он стал бы смешон, а не обрати внимания на вздор старого графа — прослыл бы циником; словом, либо бретером, либо циником, а он вон как блестяще выпутался, и отцеубийцей не сделался, и джентльменом остался. Тонкое воспитание, ничего не скажешь!
Даже госпожа Тоот подошла к старухам, кольцом окружившим Фери и втолковывавшим ему, как непристойно развязен Подвольский. Просто чудо божье, что до сих пор ему голову не проломили.
— Коль до сих пор не проломили, и сейчас увернется, — рассудил Палойтаи. — Не сдавайся, старый Ферко!
А тот и не собирался сдаваться, даже объяснять принялся, что он, собственно, имел в виду.
— Дело-то давнишнее. Когда я был еще молодой, губернаторствовал в комитате нашем старый Лабикан. Захожу я как-то в приемную комитатского управления и вижу, сидит этот молокосос, Пали Ности, он тогда помощником нотариуса был, и еще целая куча просителей. Он и спроси меня — зачем, мол, пришел. Говорю, есть небольшое дельце к губернатору. А он мне: «Сейчас там вице-губернатор, потом я иду, но охотно уступлю тебе очередь». Поблагодарил я и сказал примерно так: «Боюсь, задержу я губернатора и заставлю тебя ждать. Ты, надеюсь, долго там не будешь?» — «О, ни в коем случае!» — ответил он. «Ты зачем к нему?» — «Да пустяки, спросить кое-что надо». — «Тогда иди сначала ты, мне так удобнее». И он пошел, разбойник, а через несколько минут выскочил с сияющим от счастья лицом. Вслед за ним и я предстал пред очи губернатора и торжественно попросил у него руки его дочери, старшей, разумеется, ведь младшая, татарская княгиня, нынешняя Хомлоди, тогда еще в куклы играла. Губернатор даже охнул от изумления и с досадой покачал головой. «Эх, опоздал, братец Ферко, только сейчас обещал я отдать дочь Палу Ности. Не мог ты на десять минуток раньше прийти!» А ведь я мог, сам Ности предлагал сначала мне зайти, послушайся я его, теперь бы этот шалопай моим сыном был.
И глаза его с любовью, чуть ли не с гордостью остановились на стройной фигуре юноши.
— Неплохо бы, — заметила госпожа Тоот, сложив, как обычно, губы бантиком, — теперь у вас, господин граф, был бы взрослый сын-исправник.
— Вероятно, для этого еще нужно было согласие невесты, — поддразнил старика Палойтаи. — Пал Ности в те времена был молодцом позавиднее тебя.
— На редкость красив был, судя по всему, — поддержала госпожа Тоот. — У нас есть его портрет, наверное, того времени когда его впервые выбрали депутатом. В венгерке, при шпаге в шляпе с пером, прямо сказочный король. Он у нас в гостиной висит, а может, не в гостиной. Ох, память, память! Слабеет, как решето становится, грустно! Вот забыла я, где он висит. Да и как не забыть, четырнадцать комнат, где тут упомнить. А уборки сколько! О господи, господи, для чего мы живем? Может, для того и живем, чтоб пыль со шкафов сметать. Ей-богу, портрет, наверное, в квартире управляющего нашего висит.
Комната вдруг оживилась, стала светлее, да и воздух посвежел; будто сладким весенним ароматом повеяло из окна, — но это невероятно, вечер зимний, окна закрыты; нет, то не весна пришла, а Мари Тоот подбежала к своей мамаше, это ее шуршащие юбки подняли теплый, щекочущий ветерок, что выдал себя за весеннего чаровника.
Хотя госпожа Тоот, задумавшаяся о том, где же, собственно, висит портрет Ности, стояла к двери спиной, она сразу почувствовала приближение дочери и обернулась.
— Что случилось, ягненочек мой?
— Да ничего, только вот складка на юбке оборвалась. Поправьте, мама! У вас есть булавки?
— Хороша б я была, коли не носила бы при себе булавки, когда у отца твоего тысяча акций чикагской булавочной фабрики… а может, она в Давенпорте, фабрика-то? И, если не ошибаюсь, там не булавки делают, а нитки.
— Не знаю, мама.
— Ну, неважно. Как твой покойный крестный говаривал, когда чего-нибудь не знал? Просто ужасно, как я стала все забывать! Ну вот, теперь твое платье в порядке. Понять не могу, как ты оборвала юбку. Может, за гвоздь задела? Или кто-нибудь сел тебе на юбку, а ты вдруг поднялась? Спору нет, или то, или другое. Хотя, пожалуй, многое может случиться, что и в голову не придет! Да, мы как раз говорили о том, в какой комнате у нас портрет Ности. Ты не знаешь, детка?
— В какую понесут, мамочка, он ведь на стакане нарисован.
— И верно, конечно, на стакане! Как же я могла так напутать, — сетовала она, обращаясь прямо к Фери. — Мы с благоговением храним портрет вашего батюшки. Он и на самом деле прекрасным молодым человеком был, хотя я не имела счастья знать его лично, по крайней мере насколько мне помнится, впрочем, возможно, я его где-нибудь видела… Да не убегай ты! Моя дочь Мари — Ференц Ности, наш новый исправник. У меня уже совсем взрослая дочь, господин исправник, правда? Мари слегка покраснела, не в состоянии даже шевельнуться. Фери поклонился.
— Я уже имел счастье встретиться с барышней, — произнес он, — только не знал, что она ваша дочь, сударыня.
— О, а где?
— На льду.
— Я рада, что вы меня узнали, — сдавленным, дрожащим голоском заговорила Мари, — по крайней мере, теперь я могу вас поблагодарить за помощь…
— Какую помощь? — перебила госпожа Тоот.
— Я упала, мама.
— О, несчастное дитя! И ты мне не сказала? Скорее покажи, где ты ушиблась. Боже мой, боже мой!
— Ничего, мама. У меня ничего не болит. Но госпожа Тоот все же не успокоилась и в ужасе ломала руки.
— Что ты понимаешь? Ох, ах, как я могла тебя отпустить одну? Что я скажу отцу, коли он узнает?
— Ну, право, не теряй голову, милая Кристина, — успокаивала ее Капринци. — Ты ведь слышала, у нее ничего не болит. Чего ты еще хочешь?
— Не болит? — перебила госпожа Тоот, которая была упряма, и если уж двинулась в одном направлении, остановить ее было трудно. — Это ничего не доказывает, милочка. Часто человек ощущает боль, а у него вовсе ничего и нет, и врач говорит ему: «Вы просто ипохондрик, отправляйтесь-ка домой и не думайте больше о болезни, все это сплошные нервы». У нас в Нью-Йорке как раз по соседству жила одна знатная вдова, миссис Смит, так ей казалось, будто у нее в животе лягушка, и каждый день по два-три раза вдова в обморок хлопалась, лягушка ей мешала. Она сама, ну, госпожа Смит, уверяла, что в детстве проглотила эту лягушку с водой, а та возьми да и вырасти в животе; в общем, что-то такое она утверждала. Но погоди-ка, душенька, как я сказала? Сейчас только вспомнила, у нее ведь мышь была в животе! Теперь все спуталось, убей меня, не помню, что она говорила, как в нее мышь попала. Мышь-то она не могла, конечно, с водой проглотить, как лягушонка. Не помнишь, Марика, что она говорила? Нет? Поди, дурочка, ты прекрасно знаешь, просто помочь мне не хочешь! До чего злыми дети становятся, как вырастут! Смеются над нами! Одним словом, ей казалось, что в животе у нее мышь, и она вечно причитала, — дескать, мышь грызет ее и кусает. Доктор, разумеется смеялся, он ни секундочки не верил в мышиную историю. Наверно, не из-за миссис Смит, а из-за мыши, мышь-то охотнее в амбаре или на захламленном чердаке ютиться станет, чем в животе у миссис Смит, хоть место это вполне благородное и уважения достойное, леди ведь генеральской вдовой была. Ну вот словил доктор где-то мышь и представил дело так, будто выудил ее из генеральши каким-то фокусом-покусом, а сам в подходящий момент из манжеты мышонка и выпустил. Госпожа генеральша- успокоилась, и потом уже ничего ее не грызло и не кусало.
