Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT
Вскоре рыцари Мари привезли туда и ее и, отвязав коньки, смешались с веселившимися гостями. Ей хотелось отделаться от обоих кавалеров, но те никак не желали отстать, а если и отбегали, то лишь для того, чтобы снежком в нее бросить. Амур сегодня отложил свой колчан и потянулся к другому оружию. В Мари полетели снежки с разных сторон. Но вот ей показалось, что сейчас никто на нее не смотрит, и она, вынув руки из висевшей на шее муфты, наклонилась, чтобы скатать шарик.
Исподтишка она поискала глазами молодого исправника, он в этот момент беседовал с вице-губернатором.
Мари размахнулась было, как вдруг ей пришла в голову мысль встать за спиной толстой Райчани и оттуда, с защищенной позиции, совершить задуманное покушение.
В голове у нее гудело, сердце громко стучало, а она все твердила про себя: «Не боюсь, не боюсь, ничего не боюсь!» — пока наконец и впрямь не швырнула снежок и тут же испуганно выглянула: a ну, что там произошло? Удача! Снежок попал прямо в грудь Фери Ности, быть может как раз туда, где бьется сердце. Кто бы подумал, что она так метко умеет целиться?
Ности улыбнулся, смахнул снег с жилетки и продолжал беседовать с вице-губернатором, словно ничего и не случилось. О, господи, как все-таки ужасны эти мужчины!
Мари вдруг загрустила, велела двум ветрогонам проводить себя в дом, там села рядышком с матерью, мучимая совестью оттого, что опять у нее одной тайной, одним грехом больше. А ведь она ничего плохого не натворила. Все точно так же резвились и дурачились. Правда, она бросила снежок в незнакомца, но разве другие девицы не совершали таких проказ? Ее проступок в крайнем случае неприличен. И то нет, ведь ей просто хотелось выразить таким образом благодарность новому исправнику, который помог ей подняться, когда она упала. И потом никто ничего не заметил. Даже он сам. Глазом в ее сторону не повел. Видно, серьезный человек. Педант, представитель власти, исправник, к которому с instancia [116] обращаются, а не со снежками. Но если бы даже увидали, что здесь такого? А вдруг шарик шальной? Он мог бы попасть в исправника и в том случае, если бы предназначался другому, например, вице-губернатору.
Такого рода оправдания находила она, а когда они ее полностью успокоили, заметила, что, собственно говоря, ищет не оправдание себе, а нечто иное, чего пока не нашла.
Между тем солнце быстро закатилось, да и что ему было вверху долго без дела слоняться? Все равно ведь оно лишь половину работы выполняет: не греет, а только светит, да и то нехотя.
В комнатах зажгли свечи и лампы, с наступлением сумерек прилетел ветер, его мурлыканье смешивалось с шипеньем жаркого в усадьбе Палойтаи, и гости мало-помалу потянулись в дом, где мама Фрузина с той же мудростью, с какой при сотворении мира воды мудро были отделены от суши, отделила молодежь от стариков, чтобы одно поколение не замечало слабостей другого; одни остались сплетничать и спорить обо всем на свете в комнатах слева, другие отправились играть в «как вам нравится» направо. А в огромной столовой, что была расположена посредине, метались, суетились неуклюжие слуги с татарскими лицами, громко стучали тарелками, расставляя столовые приборы поплотнее друг к другу, как велела милостивая госпожа хозяйка.
Фери не присоединился к молодежи, хотя знал, что там Мари. Будучи первоклассным игроком, он умел владеть своими нервами. Он приступал к самой увлекательной партии в своей жизни. Все его чувства, все способности умножились, напряглись, он думал сейчас даже пальцами ног, как говорят о великих картежниках. Он руководствовался двумя важнейшими правилами, освоенными им при игре в фербли: первое — никогда не выдавать лицом, какой «блатт[117] у тебя на руках; второе вечное правило — играть с двух первых карт, то есть пока не все карты разобраны. Лишь тогда игра чего-то стоит, все остальное — слепое счастье. «Торговаться» или «улучшать» надо с двух первых карт, одним словом на blind [118], если хочешь «сорвать» много.
Фери полагал таким образом, что его положение можно «улучшить», проявив сдержанность и не приближаясь к девушке чересчур заметно. Он был слишком азартен, чтобы потянуться за взяткой сразу. Тактика придает соль, вкус победе. И солдату, и игроку тактика необходима. Тактика — вот в чем истина, вот на что он возлагал надежды. К тому же среди молодежи у него не было знакомых, значит, пока он мог играть лишь второстепенную роль в присутствии Мари, в кругу этих скверно одетых провинциальных обезьян и деревенских backfisch [119], с которыми и поговорить-то не о чем, разве что о пустяковых местных происшествиях: о том, что Кракнеры на прошлой неделе катались на санях, но перевернулись, и красивая, с кружевными буфами синяя блуза баронессы Матильды так разорвалась, что ее больше и не наденешь; или о Рапольти, у которой ветер в голове — уронила вчера из колыбели младенца и сегодня даже приехать не смогла, малыш-то заболел, и, похоже, отлетит его бедная душенька!
Фери предпочел остаться с дамами и развлекал теперь рассказами из военной жизни маму Фрузину и ее окружение — «столетия», как прозвала насмешливая госпожа Чашка группировавшихся вокруг хозяйки дома старейших дам, ее приятельниц еще с девических лет. Тут же находился старый ловелас и шутник граф Подвольский, сапоги его лихо поскрипывали, — он все еще заказывал себе сапоги со скрипом, — шпоры задорно позвякивали. Хотя ему перевалило за семьдесят, граф был олицетворением веселья, жизни. В деревнях еще встречаются такие вот полные жизни старые господа. Голова его была бела, как свежий снег, щеки алели, как розы, а речи он вел скабрезные, заносчивые и хвастливые, словно уволенный со службы гусарский вахмистр, сообразивший, что в этой компании и приврать не грех.
— Шел бы ты, братец, отсюда, — ворчал хозяин на Фери. — Ну, чего ты за моей женой увиваешься? Марш к девицам!
— Нельзя, милый дядюшка. Не пристало мне это. Я ведь сейчас в свадебном путешествии с моей новой должностью.
— На черта тебе сдалась эта должность! И коли нужна, нечего тут с погашенными марками всякие манипуляции проделывать.
Супруга Балажа Капринци поняла ехидный намек и подняла перчатку от имени зрелых представительниц женского пола.
— Мы тоже когда-то бутонами были, да и кум не таким беззубым волком выглядел, как ныне. Мы хоть и увяли, но такого не заслужили: сухая лаванда свой аромат сохраняет, а для такого древнего перхающего хрыча, прости господи, как вы, куманек, старая шандра наилучшее лекарство от кашля.
— Да ведь я и сказал потому, что братец Ности далеко еще не старый хрыч, — рассмеялся Палойтаи.
— Ности? — гаркнул граф Подвольский. — Хо-хо-хо, Ности! Какой Ности? На земле Ности как собак нерезаных!
Старый граф страшно радовался, когда возникало новое знакомство, что не удивительно, так как случалось это редко: он уже был знаком со всем светом. Можно сказать, еще зеленым юнцом он поместил деньги в пожизненную ренту и с тех пор катался по белу свету, как гость либо путешественник; день проводил в Каире, на следующей неделе оказывался в какой-нибудь венгерской деревеньке на празднике убоя свиньи, откуда на другое утро уезжал в Монако, где ежедневно ставил у крупье традиционный наполеондор, а вечером, проиграл он или выиграл, выходил из казино, одинаково сдвинув на затылок шляпу и небрежно насвистывая.
— Я Ференц Ности, — ответил Фери, проглотив досаду на то, что старик столь пренебрежительно отозвался о его роде.
— Ференц? И я Ференц, и ты Ференц, и император Ференц! Откуда мне знать, кто из них вол, а кто поросенок!
Все это он выпалил с милой непринужденной веселостью, каждая мышца, каждая клеточка его тела играла, глаза лукаво смеялись, лоб сиял, рот широко раскрылся, и густые усы, казалось, жили, поддразнивая окружающих каждым своим волоском.
Фери в изумлении уставился на него. Речи графа казались оскорбительными, но их смягчали забавные, уморительные ужимки; он задумался над ответом, однако надобности в нем не было, вместо Фери заговорила мама Фрузина.
— Он сын Пали, нашего депутата.
— Здравствуй, плутишка, — с воодушевлением воскликнул Подвольский, дружелюбно тряся руку Фери. — Н-да, — мечтательно продолжал он, — ох, до чего красивое тело было у твоей матери. Бе-елое! — И он прищелкнул языком.
Вся кровь бросилась в лицо Ференцу Ности, первым побуждением его было вскочить, ударить по лицу старца с почтенными сединами, но тот смотрел невинно, как агнец, красивые голубые глаза его так и сияли радостью, голос звенел оживлением, а в камине потрескивали, рассыпались огненные искры, будто аккомпанируя его словам и проказничая с ним вместе.
— А вам откуда известно? — сдавленным, глухим голосом спросил молодой человек. Каждое его слово было мрачным и тяжелым, как грозовая туча.
Все почувствовали неловкость положения и, побледнев, с трепетом ожидали скандала. Грудь молодого человека порывисто вздымалась, ноздри раздувались. Стояла тишина, как в склепе, слышался лишь стук сердец.
