Эльза Триоле - Анна-Мария
— Да, но французы народ трезвый, они уже понимают, что чистка приносит вред стране. Особенно в такой момент, когда нужны все жизнеспособные силы! Дух Сопротивления — преступная выдумка коммунистов, преследующая одну цель: рассорить французов между собой! Встречая кого-нибудь из наших коммунистов, я порой еле сдерживаюсь, чтобы не наброситься на него. Но не набрасываюсь, потому что еще не время, меня могут пока еще не понять; однако, случись мне встретить одного из здешних, ну, например, Перена, в баре где-нибудь во Флоренции или Лиссабоне, я бы уложил его на месте! Хозяина нашего гаража убили, несомненно, тоже в связи с чисткой, он был важной персоной в Комитете по чистке… Уехал с каким-то никому не известным человеком, а потом его нашли с пулей в голове. Я не порицаю убийцу…
Наступила пауза. Анна-Мария ждала продолжения этого тягостного кошмара.
— Надеюсь, мы скоро наведем порядок. Как вы только что сказали, французы народ трезвый. По-моему, чистка, в сущности, закончена. Смотрите, у нас все до одного вернулись: Видаль, Сорг… не знаю, где они отсиживались, но смею вас уверить, они уже успели недурно устроиться.
— При немцах было, по крайней мере, известно что к чему. С нынешними болванами не поймешь, где белое, где черное… Могло бы вам прийти в голову, что ваш тип, этот «патриот» неожиданно обернется предателем?.. Теперь не знаешь, с кем поддерживать отношения. Так продолжаться не может. Филипп Анрио[49] оказался прав — вот кто был настоящим человеком и истинным французом! Вы увидите, что дело Петена еще пересмотрят…
Нет, этот кошмар ей не приснился: Анна-Мария наяву слышала разговор мужчин, до нее доносился шелест газет. В этом самом поезде, в котором некогда, возвращаясь с опасного задания, она слышала, как люди с восторгом говорили о гитлеровцах, теперь, после победы, ей снова довелось услышать подобный разговор, словно ничего не изменилось. Она сидела как громом пораженная, точно в столбняке; ничто ее так не поражало с самого 1940 года. Удивление, отвращение, боль… 1940 год. И вот все начинается сызнова. Ей когда-то рассказывали о женщине, которой во время железнодорожной катастрофы отрезало обе ноги. Когда несчастную вытащили из-под вагона, она упорно искала свои ноги и выла. Чего еще меня могут лишить, с чем бесконечно трудно было бы расстаться? Анна-Мария начинала свыкаться с захлестывавшими ее волнами отчаяния. В шторм страшнее всего девятый вал: он бывает роковым для корабля. Анна-Мария чувствовала, что на нее надвигается девятый вал, чувствовала — надвигается!
Мужчины сошли на какой-то станции; выходя, они вежливо приподняли шляпы. Оставшись одна в купе, где вскоре зажглась лампочка — никому не нужная: было еще светло, — Анна-Мария прилегла на полке. Ей хотелось есть, она уехала, не позавтракав, а уже прошло и обеденное время. Много ли на свете женщин, похожих на нее? Более или менее похожих на нее… Она думала о письме, которое получила от одной француженки, вернувшейся из концлагеря: в нем было всего несколько строк из поэмы:
Когда вернетесь вы, — ведь возвратиться надо, —
Цветы, прихлынут к вам, падут в сплетенья рук;
Соцветья нежные из будущего сада,
Волшебные цветы к вам возвратятся вдруг![50]
А повыше подписи:
«Нет, не надо было возвращаться…»
Лагеря, зарубцевавшиеся раны на ее ноге… сироты… пересмотр дела Петена, нож лейтенанта Лорана — предпочтительно в живот, а не в спину, чтобы не наткнуться на ребра… Она ясно представила себе лейтенанта Лорана, наносящего ей удар ножом в живот. Так она ему и далась! От ярости у нее даже вырвалось что-то похожее на стон. А тут еще Селестен… «Мама умерла…» А что, если ее любовник, прекрасный любовник, которого она завела себе для развлечения, начнет ее преследовать? «А ну их всех! Где мои друзья? Где те, что заменяли мне семью? Господи, да ведь будет война!»
Анна-Мария так сама себя напугала, что даже привстала: война! Что за дикая мысль? Скорее бы доехать, выйти на воздух, поесть.
Анна-Мария ехала в селение, где во время оккупации провела долгие месяцы. Маки, с которым она была связана — командовал им Рауль Леже, — находилось в горах, на расстоянии нескольких километров от этого местечка. Когда Анна-Мария, оправившись от ран, вернулась в селение, там уже побывала карательная экспедиция, и немцам незачем было туда возвращаться — она могла спокойно жить здесь до полного выздоровления. Маки перебросили в другое место. Рауля убили. Самоотверженность, героизм, любовь… Теперь жизнь стала плоской, как неподнявшийся воздушный пирог.
Анна-Мария сошла в П. Отсюда до селения можно было доехать автобусом, прежде он ходил туда ежедневно, рано поутру. Если только автобус этот еще существует, если существует и само селение. Если только оно ей не приснилось.
Город П. Все такой же, как тогда. Сумеречный, призрачный. Широкий, как площадь, бульвар — четыре ряда вековых платанов, серых от мягкой пыли, — бульвар, вдоль которого по одну сторону тянутся старые, не особенно пышные, не особенно красивые особняки, — по другую — поросший травой крутой спуск в низину, где много домиков и огородов. Вокзал находится в самом конце бульвара, за памятником павшим (фигура женщины в развевающейся одежде, и за ней — скрещенные знамена). С другой стороны бульвара — площадь, за которой начинаются улицы, и ни один приезжий, ни один турист, ни один постоялый двор не оживляют этих улиц, тихих, спокойных, как воды канала. Нет здесь ни лошадей, ни машин, не звенят здесь мостовые, не дребезжат стекла, а прохожие словно не идут, а скользят под водой… В городе — две большие и две маленькие гостиницы, одна другой хуже. Анна-Мария хорошо их знала, когда-то она перебывала во всех четырех, хотя они были реквизированы немцами. Она вошла в первую, ту, что выходила на площадь, сразу же за бульваром.
И в конторе, и в большом зале ресторана, расположенном в холле с массивной каменной лестницей, — ни души, и только в кухне с холодной плитой повар в белом колпаке, сидевший на табурете, сказал ей, что в гостинице нет мест. Значит, в этом доме, с виду пустом, «мест нет». Она нашла комнату в другой гостинице, похожей на казенное здание — не то мэрия, не то больница. Никогда еще она не видела таких заплатанных простынь — настоящее лоскутное одеяло! И весьма сомнительной чистоты… Но ей не оставалось выбора, в этом городе с редкими прохожими, оказывается, полным-полно людей. Она спустилась пообедать.
Столовая, огромная, как вокзал, освещенная сильными лампочками без абажуров, была полным-полна, люди сидели и ели под оглушительный шум: звон посуды, грохот передвигаемых стульев, топот снующих взад-вперед официантов, стук поминутно открывающихся и закрывающихся дверей, а возможно, также и лязг зубов. За соседним столом пожилой мужчина угощал обедом молодую пару. Провинциальный дядюшка и новобрачные? Им подали огромного лангуста. За другим столом обедала какая-то очень веселая компания, выпивала, шумела — игриво настроенные супружеские пары… похоже, что коммерсанты. Другие посетители — служащие, чиновники — торопливо доедали дежурные блюда. Человек преклонных лет, в светло-сером костюме — бородка клинышком, монокль на черной ленте — по-видимому, был хорошо известен всему городу — то ли представитель местной аристократии, то ли еврей. Аристократы и евреи похожи друг на друга. Казалось, все эти люди уже давно забыли о немцах, будто их никогда и не было. Но Анна-Мария не могла отвязаться от мысли о них: в прошлый ее приезд сюда зал кишел немцами.
После обеда Анна-Мария решила пройтись по городу, который так много значил в ее жизни. На площади перед гостиницей царила та атмосфера ожидания, какая бывает на улицах, прилегающих к театру, перед концом спектакля: два шофера такси разговаривали, сидя без дела на скамейке; тут же стояла вереница автомобилей; веранда кафе, помещавшегося напротив кино, уже опустела до следующего антракта; звонок кино заливался впустую. Анна-Мария пошла по главной улице, которая вела к собору. Магазины были закрыты, железные шторы опущены, нигде ни души. Вокруг старого собора — плохо освещенные узкие улочки-западни, где за каждым крутым коленом, за каждым старинным порталом с высеченными в камне барельефами, за каждой каменной статуей, поддерживавшей решетчатые балконы из кованого железа, тебя могла ждать засада. Анна-Мария кружила по этим улицам, некогда таким знакомым. То тут, то там внезапно вырастала башня с зубцами и навесными бойницами, словно большой цветок с раскрытым венчиком, семена которого ветер занес сюда из авиньонской дали. «Я одна, — думала Анна-Мария, прислушиваясь к шуму собственных шагов, нарушавшему тишину этого средневековья, — умри я здесь, и не будут знать, кому об этом сообщить. В самом деле: кому? Никому нет дела до моей смерти. Кстати, я и не умру здесь. Когда-то в этом городе я рисковала жизнью, когда-то было кому сообщить о моей гибели, и люди, даже чужие, меня бы оплакивали. Если бы сегодня тем же людям сказали, что я умерла, их бы это нисколько не тронуло: я для них лишь воспоминание, и сами они для меня лишь воспоминание. Но сегодня я могу спокойно гулять хоть ночь напролет, не думая ни о комендантском часе, ни о том, что меня могут пристрелить…» Она шла вдоль внешнего бульварного кольца, пока не очутилась перед большим квадратным зданием, похожим на укрепленный замок. В свете луны ясно вырисовывались высокий вход с решеткой, башни, стены. Здание походило на тюрьму, да оно и было тюрьмой. Только желание взглянуть на нее привело Анну-Марию на самый край города. Еще раз взглянуть на ту тюрьму, откуда она помогла бежать двадцати заключенным смертникам. Анна-Мария смотрела во все глаза… Вспоминала.
