Эльза Триоле - Анна-Мария
Прошло, вероятно, много времени, час, два, а может быть, и три… Ее не удивил мышиный шорох в гардеробной, не удивила и тихо приоткрывшаяся дверь. Только сердце заколотилось так, что, казалось, вот-вот разорвется. Вошел Селестен. На нем были брюки для верховой езды и грязные сапоги.
— Все-таки разбудил, — сказал он, — как я ни старался не шуметь…
Вот он у кровати, прямой и вздрагивающий, точь-в-точь чистокровный конь, который косится глазом на что-то пугающее его.
— Как видите, я не сплю…
Он повалился со всего размаху на кружева постели — грязными сапожищами на эту ослепительную белизну… Пьян? Нет…
— Вы не хотите раздеться? — спросила Анна-Мария, не сделав ни одного движения.
Он повернулся, скатился на пол — не упал, а скатился — и начал с трудом стягивать с себя сапоги. Анна-Мария видела только его черную голову вровень с краем постели. Он пыхтел и чертыхался. Но вот он наконец встал, босой; раздевается, разделся, лег.
— Зачем ты надела эту монашескую рубашку? — Селестен не прикасается к ней, не смотрит на нее, он весь пылает. — Тебе понравился Лоран?
— Опасный сумасброд.
У Селестена вырвался короткий, звучный смешок.
— А я тебе нравлюсь?
— Я в твоей постели.
Селестен ответил не сразу:
— Ты жестока.
— Почему? Я вовсе не жестока. Мне надо будет вернуться в Париж.
— А… Почему? Ты собиралась остаться на неопределенное время…
— Мы никогда не касались этой темы. Не помню, чтобы я когда-нибудь говорила о времени.
— А сейчас заговорила. Почему ты хочешь уехать?
— Я работаю, ты же знаешь. И жду писем.
— Не скажешь ли от кого?
— От детей.
Наступило долгое молчание.
— Я не знал, что у тебя есть дети.
— Откуда ты мог знать?
Свет все горел. Селестен протянул руку и потушил его; и тут же за широкими окнами появилась гаррига во всем своем перламутровом великолепии, и кровать, которую едва прикрывал сумрак комнаты, вдруг очутилась на самом берегу этого океана.
— Птичка моя, — сказал Селестен, и казалось, что голос его угас вместе со светом, — не бросай меня! Я не могу жить без твоей белой груди. Когда я думаю, что тебя не будет со мной, что ты будешь где-то кому-то улыбаться, я готов убить тебя, Анна-Мария!
— Зачем ты это говоришь?
И снова, как недавно в столовой, Анна-Мария ощутила рядом с собой присутствие какого-то чужого, неизвестного человека.
— Радость моя, — говорил чужой человек, — ты слишком вольная пташка. Я вынужден запереть тебя. Когда человеку моих лет нужна одна-единственная женщина, и только она, он не отпускает ее. Если только она действительно ему нужна. А ты мне нужна… За десять дней я превратился в маньяка. Опасного маньяка. Ты мой порок. Ты не любишь меня. Я уже старик. Скоро на ногах у меня вздуются вены, кожа у меня сохнет… А у тебя самая прекрасная в мире грудь. Я не отпущу тебя.
Опасный прохожий, ночью на безлюдной улице… Как хочется, чтоб появились люди… Придав твердость голосу, Анна-Мария спросила:
— Не собираешься ли ты заточить меня?
— Заточу. Именно это я и собираюсь сделать.
— Ты что, не в своем уме?
— Нет, в своем, пока не заходит речь о тебе. Ты моя единственная мания, я схожу с ума по тебе…
— Мы поговорим об этом утром.
Анна-Мария повернулась на постели, отодвигаясь как можно дальше от лежавшего рядом пылающего тела. Селестен схватил ее, обвил руками. Теперь они боролись…
— Успокойся, — твердил он, — успокойся, радость моя, успокойся…
Было совсем светло, когда Селестен проснулся в измятой, скомканной постели. Анна-Мария исчезла. Селестен мгновенно схватил свою одежду и скрылся в стенном шкафу гардеробной. Словно испарился.
Он выскочил из башни и появился во дворе с быстротой, достойной фокусника. Анна-Мария сидела рядом с Мартой на пороге кухни и лущила горошек. Кто угодно, первый встречный, пусть даже эта колдунья, лишь бы не оставаться одной на безлюдной улице с опасным прохожим. За час, что они просидели друг подле друга, Марта не проронила ни слова. Должно быть, для нее Анна-Мария была грешницей, исчадием ада. Каким она сама была для Анны-Марии. Селестен с синими небритыми щеками ни словом не обмолвился о том, как легко и отрадно стало у него на душе: ему почудилось бог знает что… А она тут — живая, со своими туго заплетенными косами, тонкой талией, помогает старой Марте лущить горошек. Они сидели вдвоем. Машины лейтенанта во дворе уже не было.
— Мадам очень плоха, — сказала Марта, когда Селестен подошел к ним. — Надо бы позвать священника. — Она продолжала лущить горошек, не поднимая головы.
Селестен поспешно вернулся в дом. Тогда Анна-Мария отодвинула горошек, отряхнула юбку и тоже побежала к дому. Перескакивая через две ступеньки, поднялась она по винтовой лестнице. У себя в комнате вытащила чемодан и стала укладываться. С чемоданом в руках она заставила себя спокойно спуститься по лестнице и войти в зал. Там стоял Селестен.
— Мама умерла, — сказал он.
Он был побрит, в пиджаке.
Анна-Мария поставила чемодан.
— Чем я могу вам помочь?
— Ничем. Рене едет в Авиньон.
— Он может захватить меня с собой?
«Кожа у меня сохнет…», — вспомнила Анна-Мария его слова. И это правда. Ей стало до боли жаль его: он невыразимо страдал.
XXIVЧтобы избежать разговора с денщиком Селестена, Анна-Мария села сзади, и ее трясло и бросало из стороны в сторону. Рене гнал машину, и они доехали до Авиньона в рекордный срок. Анна-Мария вышла у вокзала и направилась в справочное бюро. Как раз вовремя, идет посадка! У кассы народу немного, можно не спеша пройти на перрон. Когда Анна-Мария поставила чемодан, чтобы вынуть из сумочки билет, она вдруг вспомнила: на этом же самом месте она когда-то сделала тот же самый жест… Но тогда был вечер и на вокзале было пусто. Она поставила свой чемодан на пол, совсем как сегодня; чей-то голос за ее спиной произнес: «Простите, мадам…» Немецкий офицер, лощеный, при оружии, в сапогах. Остановившись как вкопанный и не спуская глаз с чемодана у ее ног, он повторил: «Простите, мадам…» И в третий раз: «Простите, мадам…», что, должно было означать: «Ставить чемоданы в проходе не полагается. Французы не знают самых элементарных правил порядка, до сознания этой особы даже не доходит урок, который я ей даю… Простите, мадам…» В ответ Анна-Мария с удивлением осмотрелась вокруг, что должно было означать: «Здесь же никого нет! Места сколько угодно, проходите, пожалуйста!» Но офицер не шевелился, он смотрел на чемодан у ее ног, словно на непреодолимое препятствие; тогда она оттащила чемодан в сторону, хотя ей ничего не стоило его поднять, он не был тяжелым, но это означало: «Могли бы помочь». Офицер, слегка подавшись корпусом вперед, смотрел на нее с усмешкой. Тогда Анна-Мария сказала: «Благодарю вас, мосье!..» — что означало: «Вы невежа!» Офицер, торжествуя, прошел вперед, тусклые огни вокзала преломлялись в его начищенных до блеска сапогах, как в массивных полированных ножках рояля.
— Билет, что ли, потеряли, дамочка? — спросил обходительный контролер.
Анна-Мария вошла в вагон. Он был почти пустой: 15 августа — сезон уже кончился. 15 августа все уже на месте. На одной из остановок вошло двое мужчин с портфелями под мышкой. Они сели и развернули газеты.
— Разрешите закурить, мадам?
— Пожалуйста…
Анна-Мария не поднимала глаз от газеты. Мужчины разговорились… О делах… какая-то история с земельным участком. Она закрыла глаза, попробовала вздремнуть. Мужчины беседовали:
— …Говорят, он был доносчиком, но в таком случае почему же его сделали членом Комитета Освобождения? Уж что-нибудь одно! Возвращается из лагеря доктор — мертвец мертвецом — и видит, что в Комитет затесался тот самый тип, который на него донес. Представляете, какой шум поднял доктор… Он обращается в суд, но там его жалобе не дают хода! Эта их чистка — один смех! Не поймешь, что происходит: то оправдывают негодяя, который предал отца с матерью, то расстреливают человека, который, может быть, всего-навсего пообедал с немцем. Если историей доктора заинтересуется пресса, то этого типа выставят из Комитета Освобождения, они даже способны его посадить… Перетрясут грязное белье всего департамента! Но откуда мне было знать, что доктор выживет и вернется и что тот — доносчик… сколько я ухлопал на него — обеды, ужины и все прочее! А теперь придется все начинать сначала…
— Да, но французы народ трезвый, они уже понимают, что чистка приносит вред стране. Особенно в такой момент, когда нужны все жизнеспособные силы! Дух Сопротивления — преступная выдумка коммунистов, преследующая одну цель: рассорить французов между собой! Встречая кого-нибудь из наших коммунистов, я порой еле сдерживаюсь, чтобы не наброситься на него. Но не набрасываюсь, потому что еще не время, меня могут пока еще не понять; однако, случись мне встретить одного из здешних, ну, например, Перена, в баре где-нибудь во Флоренции или Лиссабоне, я бы уложил его на месте! Хозяина нашего гаража убили, несомненно, тоже в связи с чисткой, он был важной персоной в Комитете по чистке… Уехал с каким-то никому не известным человеком, а потом его нашли с пулей в голове. Я не порицаю убийцу…
