Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия - Моррис Уильям
– Это правда, – сказал он, – но разве ты не печалишься о своей собственной смерти, глядя на него?
– Как же мне печалиться, – возразил я, – о том, что мне совершенно неведомо? Ведь подумай: пока я жив, я не могу представить себе, что умру, не могу верить в смерть. Я хорошо знаю, что должен умереть, но могу вообразить себя только живущим какой-нибудь иною жизнью.
Опять он взглянул на меня с изумлением, но затем лицо его прояснилось, и он сказал:
– Да, верно. Именно такою церковь представляет себе смерть и такой смерти жажду и я, чтобы после нее увидеть перед собой все деяния, какие я совершил во плоти, и знать, чем они действительно были и к чему они привели. И я стану на вечные времена членом церкви, то есть общего единения. Ему я буду принадлежать, как принадлежу и теперь.
Я вздохнул при его словах и сказал:
– Да, приблизительно так думали все люди, потому что никто не может представить себе небытие. Я припоминаю, что в древних датских сказаниях про человека говорили, когда он умирал, что он переменил жизнь.
– И ты тоже так думаешь?
Я покачал головой и ничего не ответил.
– Что ты можешь сказать обо всем этом? – спросил он. – Между нами есть какая-то стена, разделяющая нас.
– Я думаю, – сказал я, – что хотя я и умру, и жизнь моя будет кончена, все же жизнь человечества продолжится, а поэтому и я, как часть человечества, буду продолжать жить. И ты так же думаешь, как я, милый мой друг, или, по крайней мере, поступаешь согласно моим мыслям, предпочитая умереть в скорби и муках, чем изменить союзу с товарищами или перестать трудиться во имя его до последних сил. Ведь ты сам говорил у креста, что если бы не гнушался сказать, кому следует, слово-другое и поступиться иногда правдой, заплатить несколько грошей и отслужить несколько обеден, у тебя было бы теплое местечко и на земле, и на небе. И подобно тебе будут поступать многие никому не ведомые бедняки, пока будет существовать мир. А кто так не поступает, тот действует только под влиянием страха и сам стыдится своей трусости, старается себя же обмануть разными оправданиями, чтобы не было слишком стыдно жить. И, поверь мне, не будь этого, мир бы не существовал, а погиб, удушенный собственным зловонием. Ну, что, друг, теперь стена между нами пала?
Он улыбнулся, глядя на меня добрым, но грустным и застенчивым взглядом, и покачал головой. Помолчав немного, он сказал:
– Теперь, после того как ты видел подобие тех, кто были нашими друзьями, пойдем взглянем на тех, кто были нашими врагами.
Он провел меня через боковую перегородку в алтарь придела, где на полу лежали тела врагов; оружия и доспехов у них не было, но платье им оставили, и лица их – если не все, то большинство – были прикрыты. В восточном конце придела стоял еще один алтарь, покрытый пышной тканью с богатой вышивкой, а на стене висели изображения святых; посредине в нише было написанное яркими красками и золотом изображение рыцаря верхом: он мечом разрезал надвое свой плащ, чтобы отдать кусок полунагому нищему, стоящему перед ним.
– Ты знаешь кого-нибудь из этих людей? – спросил я, указывая на мертвых.
– Многих я мог бы узнать, – ответил он, – если бы видел их лица. Но оставим их лучше в покое.
– Они были дурные люди? – спросил я.
– Да, двое-трое из них творили зло. Но я не хочу говорить тебе о них. Пусть святой Мартин, в доме которого мы находимся, расскажет про их жизнь, если хочет. Остальные же были жалкие глупцы или люди, принужденные искать средств к жизни и попавшие при этом на дурной путь. Господь да упокоит их души! Не хочу я быть доносчиком даже перед Господом.
Мы немного постояли в задумчивости. Я смотрел не на мертвецов, а на странные картины на стене, лучше и ярче написанные, чем картины в срединной части церкви. Наконец Джон Болл обернулся ко мне и положил мне руку на плечо. Я вздрогнул и сказал:
– А теперь прощай, брат мой. Я пойду к Уиллу Грину, ведь я обещал ему пораньше вернуться.
– Нет, брат, – ответил Джон Болл, – не уходи пока. Мне еще хочется многое сказать тебе, а ночь только в самом начале. Сядем на скамью в алтаре и поговорим о том, как и что делается на свете и у нас на родине. Мне все кажется, что ты видал кое-что, чего я не видал и не мог видеть.
С этими словами он повел меня в алтарь, и мы сели рядом на скамью в западном конце, против главного алтаря и большого окна на востоке. В алтаре становилось темнее, потому что луна уже обогнула небо. Все же лунный полусвет оставался, и я мог различать предметы вокруг меня при свете, падавшем из окна против нас. Я знал, что этот лунный полусвет продлится до тех пор, пока не побледнеет короткая летняя ночь, и тогда в утренней заре мы увидим цвет всего, что нас окружало.
Так мы сидели, и я приготовился слушать, что мне скажет Болл, и в свою очередь предложить вопросы ему. И я думал о нем то, что он думал обо мне, то есть что он видал то, чего я не мог видеть.
Глава X
Беседа о грядущих днях
– Брат, – начал Джон Болл, – какого ты мнения о нашем предприятии? Я не спрашиваю тебя, правы ли мы, затеяв смелую игру, а спрашиваю, не грозит ли нам неудача, как многим смельчакам?
– Почему ты об этом спрашиваешь меня? – ответил я. – Разве я могу видеть дальше этой церкви?
– Гораздо дальше, – сказал он, ты ведь ученый и читал много книг. Кроме того, ты каким-то непонятным образом знаешь больше, чем мы. Можно подумать, что мир для тебя старше, чем для нас. Не скрывай поэтому того, что у тебя на душе: мне думается, что после этой ночи я уже не увижу больше тебя до тех пор, пока мы не встретимся в братском союзе на небе.
– Друг, – сказал я, – спрашивай меня, о чем хочешь. Или, вернее, вопрошай грядущие годы – пусть они расскажут тебе кое-что из своей повести. Но мне кажется, что ты сам кое-что знаешь.
Он приподнялся, опираясь на подлокотник скамьи, и, взглянув мне прямо в лицо, сказал:
– Быть может, ты в конце концов не человек из плоти, а прислан ко мне главой союза и Сыном Царя Небесного для того, чтобы сказать мне о том, что будет. Если это так, то откройся мне, если я отчасти догадался, потому что речь твоя и похожа на нашу, и не похожа, и лицо твое другое, чем у людей нашего времени. Знай, однако: если и верна моя догадка, то я не боюсь ни тебя, ни того, кто тебя прислал. Ни по его, ни по твоему желанию я не откажусь идти к Лондонскому мосту. Напротив того, я буду убеждать всех идти, считая наше дело правым и нужным.
– Ты ошибаешься, – сказал я. – Ведь я говорил тебе, что знаю про жизнь, а не про смерть. Я живой человек. А послал ли меня кто-нибудь – не могу сказать. Я не говорю, что пришел по собственной воле, ибо этого не знаю. Но не знаю и то, чья воля направила меня сюда. И кроме того, хотя я больше знаю, чем ты, но я меньше делаю. Поэтому ты мой полководец, а я лишь твой певец.
Он облегченно вздохнул, точно с него сняли большую тяжесть, и сказал:
– Хорошо же, если ты живой человек, как я, и ходишь по земле, то скажи, что ты думаешь о нашем предприятии: дойдем ли мы до Лондона и что с нами там будет?
– Что же помешает вам дойти до Лондона и делать там то, что захотите? Будьте уверены, что братья из Эссекса не подведут вас; и лондонцы, ненавидящие дядей короля, станут на вашу сторону. А у правительства нет достаточно войска, чтобы сразиться с вами в открытом поле, вы наполните страхом и дрожью их сердца.
– Я так и думал, – сказал он. – Но что произойдет после того?
– Мне грустно, – ответил я, – говорить то, что я думаю. Но все-таки слушай: много погибнет человеческих сынов, которые теперь еще живы и радуются жизни. И если будут убиты люди, да еще большинство не на поле сражения, а по вине стряпчих, то как уцелеть предводителям? Ты идешь на верную смерть.
Он улыбнулся кротко, но с некоторой гордостью, и сказал:
– Да, путь длинен, но все же когда-нибудь наступит ему конец. Друг мой, я уже много раз умирал. Была у меня сестра, с которой я играл и резвился осенней порой на полях – мы собирали ежевику и орехи, слушали дроздов, дивясь их голосу и думая, что это большие птицы; ястребы кружились над заборами; ласка перебегала дорогу; звук колокольчиков с пастбищ доносился до нас, когда мы сидели на траве, веселые и счастливые. И сестра моя умерла, истощенная голодом, наступившим после страшного мора. Брат мой тоже был убит на войне с французами, и никто не поблагодарил его за его смерть, если не считать того, кто снял с него доспехи и одежду. Была у меня невенчанная жена, с которой я жил в согласии и любви, после того как сделался священником [100]. Все говорили, что она добрая и красивая женщина. Она была мне верной, нежной женой. Она тоже умерла и покинула землю. Зачем же мне оставаться здесь, если не ради того, чтобы свершить то, что должно быть свершено во плоти? Да, друг мой, что люди должны умереть – старая сказка. Я хочу рассказать тебе новую – о том, что они живы: я тоже жив и буду жить. Так скажи мне, что будет потом?
