Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия - Моррис Уильям
В течение короткого времени, хотя я и знал, что дневной свет усиливается, и сознавал, где я, но все же не видел предметов, которые раньше так ясно различал. Потом вдруг я увидел все сразу: восходящее солнце на багровом востоке, скамейки с богатой резьбой, позолоту на перегородке, картины на стенах, мозаику на окнах, алтарь и красное пламя свечи над ним, странное среди дневного света, и носилки с мертвецами перед алтарем. Глубокая печаль овладела моим сердцем при виде всей этой картины. Я услышал приближающиеся быстрые шаги по дорожке, ведущей в церковь. Кто-то громко насвистывал старинную песню. Шаги стихли, ручка двери повернулась, и я знал, что входит Уилл Грин.
Тогда я попытался подняться, но опять откинулся назад – белый свет ослепил меня на минуту, и вдруг я увидел, что лежу в моей постели, а юго-западный ветер шевелит венецианские ставни, которые скрипят на ветру.
Я сейчас же встал, подошел к окну и увидел перед собой зимнее утро. Река широко расстилалась предо мной от берега до берега – был полный разлив, и с каждой стороны мчащегося потока было большое скопление ила; вода мчалась быстрее под напором юго-западного ветра. На противоположном берегу несколько ив казались едва живыми на фоне хмурого неба и ряда жалких домов с синими крышами – это были, однако, задние фасады так называемой улицы вилл, а вовсе не жилища бедняков. Улица перед домами была грязна, и во всем чувствовалась грязь и неуютность – чувство, от которого никогда нельзя отделаться в Лондоне. Утро было сурово, и хотя ветер дул с юго-запада, он был холодный, как северный. И все же среди всего этого я вспомнил о повороте реки, не видном мне с моего места, но откуда открывается вид на Ричмондский парк и можно вообразить себя среди сельского простора. И как ни была грязна река, и как ни был холоден январский ветер, они, казалось, звали меня на простор, где я мог бы мечтать наяву о друзьях, которых приобрел во сне помимо моей воли.
Но когда я, дрожащий и подавленный, отвернулся от окна, внезапно раздался ужасный шум гудков, призывавших рабочих на фабрики. Это были гудки после завтрака. Я грустно улыбнулся, стал одеваться и готовиться к моему дневному «труду», который многие, кроме Джона Рёскина (хотя редкие на его месте), назвали бы игрой.
