Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия - Моррис Уильям

Я ответил:

– Разве ты уже забыл мои слова о том, что в то далекое время люди, не имеющие ничего, кроме своего тела (а в таком положении будет большинство людей), должны будут продавать свой труд для того, чтобы иметь право на труд? Разве такие люди могут быть состоятельными? Ведь ты их сам назвал рабами.

– Да, – сказал он, – но разве я мог предположить, что так оно будет в те дни, когда люди заставят неодушевленные предметы работать за себя.

– Друг мой, – сказал я, – в те дни, когда предметы будут изготовляться так же легко, как теперь человек правит лошадью, которая везет за него воз, – в те дни, говорю я тебе, многие люди будут так же бедны и несчастны из года в год, как в твое время, когда наступает голод в стране. В изобилии и безопасности будет жить только тот, кто будет сидеть и глядеть, как другие работают. Их будет много, и это они будут составлять законы, и в их руках будет вся власть. Рабочие будут думать, что не могут обойтись без этих людей, которые их грабят; они будут восхвалять их и чуть ли не молиться им, как вы молитесь святым; и человеком, перед которым будут больше всего преклоняться, станет тот, кто, скупая и перепродавая товары, накопит себе больше денег, чем все другие.

– Неужели же те, которых будут грабить, станут преклоняться перед грабителями? Значит, действительно люди сделаются иными, чем теперь. Они будут лежебоками, глупцами и трусами, каких свет не видывал. Не таковы люди, которых я знал при жизни и которых я люблю теперь в лоне смерти.

– Нет, – сказал я, – дело в том, что они не будут знать, что их грабят. Ведь я тебе сказал, что они будут считать себя свободными людьми. Каким образом? Я тебе это скажу. Но прежде скажи мне, что делается теперь на свете, может ли рабочий человек стать лордом?

Он сказал:

– Бывало, что простые крестьяне, бывшие служками в монастыре, становились настоятелями и даже епископами, но это редкие примеры. Случалось, что смелый солдат становился мудрым капитаном, и его производили в рыцари, но и это бывало очень редко. А ты, верно, скажешь мне, что церковь откроет свои объятия для бедных людей и что благодаря ей бедняки смогут стать господами. Но какой от этого прок? Меня бы совершенно не трогало, если бы оказалось, что аббат Сент-Олбанса, который сидит в золотой митре, окруженный рыцарями и солдатами, или настоятель в Мертоне со своими кречетами и сворой собак были когда-то бедными людьми, если они теперь угнетают бедняков. Никакой пользы я не видал бы в том, что монастырей стало бы у нас в десять раз больше и в каждом из них были настоятелями сыновья крестьян.

Я улыбнулся и ответил ему:

– Успокойся! В те дни не будет обителей и монастырей, не будет монахов, не будет никакой религии (он с изумлением взглянул на меня при этих словах); но ведь ты мне сказал, что в твое время бедный человек едва ли может стать лордом. Я же тебе скажу, что в будущие дни бедные люди смогут сделаться лордами, хозяевами и тунеядцами. И так оно и будет во многих случаях. Вот почему бедные люди не будут видеть, как их грабят другие: в душе они будут надеяться, что сами смогут дожить до того, чтобы грабить других людей. И на это будут опираться все законы в те дни.

– Ты меня еще более опечалил этими словами, чем всем предыдущим, – сказал он. – Ведь если утвердится такой порядок, то как можно будет его свергнуть? Сильна будет тогда тирания. И мне кажется теперь, если ты говоришь правду, что завоевание земли не водворит Царство Божие на земле, как я думал сначала, а напротив того – сведет на землю ад. Печально твое пророчество, брат. Однако ты говоришь, что люди тех времен будут искать избавления от зол. Можешь ли ты мне сказать, брат, в чем будет состоять это избавление? Смотри, скоро поднимется солнце над землей, а я стою, повергнутый в безнадежность твоими словами.

Действительно, рассвет уже начался, и на картинах, на стене и в окнах стали проступать краски. Насколько я мог видеть через абсолютно по-разному окрашенные стекла окон (одно из них предо мною было совершенно белое) багровое сияние, которое еще только недавно совершенно потухло на западе, теперь загоралось на востоке – начинался новый день. Я взглянул на мак, который все еще держал в руке, и увидел, что он завял. Мне очень хотелось еще поговорить с моим собеседником и многое ему сказать, но я чувствовал, что должен торопиться, потому что может случиться, что станет поздно. Поэтому я стал говорить громко и торопливо:

– Джон Болл, не падай духом. Ты знаешь, как знаю и я, что товарищеский союз людей будет продолжаться, сколько бы превратностей ему бы ни пришлось претерпеть. Вот видишь, еще недавно свет ярко сиял вокруг нас, но это был свет луны, а ночь все-таки была глубока. А когда свет луны побледнел и угас, сменившись предрассветным слабым мерцанием, то во всем мире разлилась радость от сознания, что свет этот предвещает близость дня. Вот образ надежды братства людей на торжество. Возможно, что этот яркий летний день, который восходит перед нами, не соответствует началу грядущих дней. Та заря будет холодная, серая и пасмурная. И все-таки благодаря ей мы увидим все в настоящем свете, а не преображенным светом луны и волшебством ночной поры. При таком сером свете мудрые люди и доблестные сердца увидят, в чем спасение, и обратятся к нему, зная, что оно нечто осуществимое, а не небесная мечта. И конечно, это будет то, о чем я тебе раньше говорил: люди решат стать свободными, такими свободными, как ты мечтаешь, когда надежды возносятся наиболее высоко, когда ты думаешь не о дядях короля, не о приставах и крепостных в Эссексе, а о времени, когда люди будут владеть плодами земли и плодами своих трудов без денег и торга. Время это придет, Джон Болл, и твоя мечта превратится в нечто, о чем люди будут говорить трезво – как о чем-то возможном и осуществимом, как с тобой говорят теперь о переходе крепостных в арендаторов господских земель. Поэтому хорошо, что ты надеялся на это. И если это для тебя важно, хотя я в этом не уверен, то знай, что имя твое дойдет до тех времен и ты не будешь забыт.

Я услышал голос в полусвете, но его самого уже едва различал, хотя свет быстро усиливался. Джон Болл сказал:

– Брат мой, ты поднял мой дух. Теперь я знаю, что ты пришел с вестями о далеких временах и далеких событиях. Скажи же, если можешь, мне, уходящему в лоно смерти, как все произойдет?

– Одно я могу тебе сказать, – ответил я. – Когда я говорил тебе о том, что будет происходить в грядущие времена, тебе все это казалось безумием. Но все это сделается естественным порядком вещей; людям будет казаться даже, что так оно и было с начала времен и так будет до конца мира. Долго это будет длиться. На жалобы бедных богачи будут обращать ровно столько внимания, сколько мы обращаем внимания летом, лежа под липами, на жужжание рабочих пчел. Но со временем этот порядок вещей устареет, и людям покажется невозможным жить по-прежнему. Тогда станут внимать жалобам бедняков уже не безразлично, а как угрозе, возбуждающей страх. И опять то, что тебе кажется безумием, а людям между тобой и мной мудростью и основой устойчивости мира, снова покажется безумием. Но так как люди долго жили всем этим, то они из слепоты и страха будут продолжать держаться старого. А те, которые видят и настолько победили страх, что идут навстречу грядущей действительности, отрекаясь от отжившего миража, – эти люди подвергнутся насмешкам и терзаниям со стороны слепых, объятых страхом людей. Их даже будут убивать. Настанет в те дни страшная борьба, и много поражений потерпят мудрые, и часто будут впадать в отчаяние отважные. Будут падения и отступления и борьба между друзьями и товарищами, которые не будут понимать друг друга. Все это будет удручать многие сердца и вредить войску товарищеского союза. Но все это приблизит конец; и тогда то, что тебе кажется безумием, будет казаться и нам таковым, и твоя надежда станет нашей надеждой. Тогда настанет великий день.

И снова я услышал голос Джона Болла:

– Теперь, брат, прощай. Настал действительно день земли, и мы с тобой разъединены. Ты был сном для меня, как я для тебя; мы друг другу принесли и печаль, и радость, как приносят их всем людям сказания о старых временах и о надеждах на будущее. Я ухожу в жизнь и в смерть и оставляю тебя. Я сам не знаю, пожелать ли тебе увидеть сон о времени, которое наступит после тебя, для того чтобы тебе рассказали, что будет, как ты рассказал мне. Я не знаю, поможет это тебе или остановит твою волю. Но так как мы сдружились, то я не хочу оставить тебя без доброго пожелания и желаю тебе того, что ты сам себе желаешь, счастливой борьбы и честного мира, то есть говоря одним словом – жизни. Прощай, друг!